Раб и солдат - "Greko" - Страница 38

— Потому что это — политическое убийство! — торжественно произнёс Феликс Петрович. — Тем более, на территории английского посольства. Скандал! Но не это главное…

— И что с того?

— А то, что такие действия непозволительны для нас, русских офицеров. Это бесчестный поступок!

Фонтон пребывал в нехарактерном для него состоянии возбуждения, в свою очередь, вызвавшего ещё более несвойственный для него чрезмерный пафос в речи. Меня, впрочем, этот пафос ничуть не затронул. Я остановился. Обернулся к нему. Фонтон последовал моему примеру. Смотрел, ожидая ответа.

— Ууууу! — я покачал головой. — Руки должны быть чистыми, да? А еще лучше: чистыми и в белых перчатках! Ах, ну, да! И — совесть! Совесть! Чтобы по ночам спокойно спать!

Фонтон не отвечал. Чувствовал издёвку в моей фразе, но не понимал, куда я веду. Я вздохнул.

— Вот так вы и просрали страну!

Я смотрел на Феликса Петровича не мигая. Взгляда не отводил. У него чуть приоткрылся рот. Я был уверен, что сейчас его не заботили вопросы субординации и грубый и оскорбительный характер моей фразы. Фонтон — человек очень умный. В его голове сейчас лихорадочно складывался пазл, собиравшийся из фрагментов моих знаний. В общем, всего двух фрагментов: про Чёрную речку и Пушкина, и вот теперь про точное знание судьбы страны. Не думаю, что ему в голову могло прийти уж совсем невероятное убеждение, что я из будущего. Вряд ли. Такое в голове не укладывается. Может, подумает, что я новый Нострадамус. Видения у меня. Да и это сейчас не занимало его настолько сильно. Он знал, что у меня есть тайна. Мы договорились, что, если смогу, откроюсь ему. Не будет он сейчас особо голову ломать. Ему важнее узнать, о чём конкретно я говорю.

Нам обоим сейчас нужна была пауза. Продолжили нашу прогулку.

— Как просрали? — судя по вопросу Фонтона, я был прав в своих размышлениях и выводах.

— Такими вот рассуждениями, Феликс Петрович. Без обид.

— Ты продолжай, продолжай. Я не девица красная, чтобы обижаться.

— Так в том-то и дело, что, конечно, не девица. А только, когда нужно силу и власть применить, чтобы на корню все сорняки извести, вы в девиц и превращаетесь. Ах, так нельзя! Ах, это же живой человек. Ах, его права! Ах, нужно ему дать высказаться.

— Ты заканчивай ахать! — строго предложил Фонтон. — Дело говори.

— А дело в том, что пока вы с этими сорняками миндальничаете, руки боитесь запачкать, мнения «просвещенной» Европы страшитесь… А они, как тот кот Васька: слушает, да ест! Плевать они хотели на вашу чистую игру. На ваши правила! Вы думаете, что сели играть в карты с порядочными людьми? Так нет же! С отъявленными шулерами! Так беда ж не в том, что вас раз за разом обманывают и дурят! Беда в том, что после каждого обмана вы только и вопите: «Но так же нельзя![1] Это нечестно! Не по правилам!» А они опять вам дулю в морду! И творят свое зло! И над вами смеются! А нужно было не руками всплескивать, не к совести их призывать, которой у них и нет вовсе, а сразу по рогам надавать, чтобы неповадно было жульничать. Чтобы поняли. А кто не понял, что ж… Значит — голову дурную снести.

— Как у тебя все легко! По рогам, убить, голову снести! — усмехнулся Фонтон.

— Нет, не легко. Знаю и понимаю, что убийство плохо по сути. Крайняя мера. Но также знаю, что в ином случае — необходимость.

— Как и сейчас?

— Да. Как и сейчас. Потому что вы не видели, как черкесы слушают подстрекательские слова из писем князя, которые им доставляют англичане. Как у них глаза горят от его призывов. А потом они вскакивают на своих коней и в таком состоянии скачут и убивают простых русских солдат. Многих убивают и сами гибнут без счета. Потому что им Сефер-бей так наказал! А я еще раз повторю. Я его убью не за эти письма. Жизнь Малики под вопросом. А за неё я кого хочешь на тот свет отправлю. Я ей слово дал. И плевать мне, что это не по вашим правилам. Я под ними не подписывался!

— Ты пойми, горячая твоя голова, — Фонтон уже не сдерживал голос, — нас же тут же все обвинят! Я имею в виду — Россию!

— Да понял я, понял. — усмехнулся. — Скажите, Феликс Петрович, кого в этом мире считают эталоном достойного поведения для мужчин? Если в пример хотят привести, либо, как устойчивое выражение…

— Ты имеешь в виду английского джентльмена? — после недолгих раздумий ответил Фонтон.

— Ну, согласитесь…

— Согласен. Ты это к чему?

— А к тому, что настоящий английский джентльмен до кончика ногтей, Эдмонд, дружище мой заклятый, Спенсер, как только услышал речи и призывы к миру с нами от Джамбулата Болотоко, ничтоже сумняшеся тут же и пристрелил его! И я его понимаю. Он, в первую очередь, заботился об интересах своей страны. И вот в этом громадная и, по мне, ужасающая разница между английскими джентльменами и русскими офицерами. Те пекутся об Отечестве в первую голову, а русские офицеры часто, боясь испачкаться, поступить бесчестно, не по правилам, об интересах своей великой Родины забывают. И получается, что совесть чиста, а Отечество — просрано! И куда вы после этого со своей незапятнанной совестью денетесь? Родины у вас уже не будет! Отнимут её те, кого вы щадили, вовремя не остановили. И служить будет некому! Останетесь здесь? Или, к примеру, в Париж, извозчиком?

Фонтон молчал. Его состояние было понятно. Уж слишком много я на него взвалил. Мог бы, конечно, начать спорить до хрипоты, но понимал, что смысла нет. И, видимо, чувствовал, что есть в моих доводах правда и разумное зерно. Не то, чтобы я сжалился над ним. Кто, кто, а Феликс Петрович в жалости не нуждался. Но и ступор его сейчас был помехой. «Теряем время», — сказал бы он мне в таком случае. Как Георгий Иванович. Он же Гоша, он же Гога и далее по списку.

— Феликс Петрович, вы не волнуйтесь. Я, если хотите, прямо сейчас напишу рапорт. Форму сниму. Вас это не коснётся.

— Ты уж совсем-то меня не унижай! — усмехнулся Фонтон. — Хотя, спасибо, что печёшься о моём благе. Но не нужно. Ты, как форму снимешь, так сразу голову и потеряешь. Тогда мне уж точно, как ты сказал, в Париж извозчиком. Или в монастырь грех этот замаливать.

— Но и остановить вы меня не остановите! Уж, простите!

— Вижу, что не остановлю, — кивнул Фонтон. — Думаю я. Не над тем, что ты мне сказал. Об этом подумаю после. Много часов буду думать. А сейчас этих часов у нас нет. Нужно как-то все обставить…

— Есть у меня одна идея, Феликс Петрович. Как на ёлку залезть и не уколоться!

Несмотря на своё состояние Фонтон не удержался, расхохотался.

— Я за тобой скоро записывать начну! Прям, как барышня в альбом!

— Буду польщён!

— И что за идея? — вернулся к деловому тону шеф.

— Чтобы, как вы любите: без пыли и шума.

— И выгорит?

— Наверняка пока не скажу. Нужно переговорить с Тиграном.

— Вот за это хвалю! Что думаешь о плане «Б»!

Тут он замолчал. За беседой и неспешной прогулкой как раз дошли до резиденции английского посольства. Остановились. Фонтон вздохнул. Я же внимательно стал осматриваться.

— А этот подъём и холм за посольством — указал я Феликсу Петровичу, — отличное место! Весь двор и сад, как на ладони. И место тихое. И путей отхода достаточно.

— Ты вот, что, Константин Спиридонович, погоди со своими путями! Опрометью бросаться в войну не след. Сделаем по-другому!

— Как?

— «Рыбьего глаза» нашего возьмём за жабры! — Фонтон аж задышал полной грудью, полагая, что нашёл выход, который позволит ему выполнить условие с подъёмом на ёлку.

— И что нам его жабры дадут?

— Как что⁈ — удивился Фонтон. — Прижму его к стенке. Заставлю, чтобы он Сефер-бея перевез морем в Константинополь на встречу… Это мы с ним придумаем с кем на встречу. В море перехватим. Всех делов!

Я не стал говорить шефу, что есть, на мой взгляд, в его плане, вопиющие недостатки. И прежде всего, касались они положения Стюарта. Согласиться на такое ему — практически подписать себе смертный приговор. Или стать предметом обсуждения и примером осуждения на многие годы вперед. Это ж надо так облапошиться: человека похитили, тот сбежал, а Стюарт через пару дней его, как на блюдечке, подставил под второе похищение! Здесь — гомерический хохот! Не отмоется, рыбий глаз, до скончания дней своих. Но тут я себя осадил. Феликс Петрович очень умный человек! Придумает, как надо!