Нет звёзд за терниями (СИ) - Бонс Олли - Страница 23

— Главное я знаю, — возразила Кори. — Таких, как ты, здесь не бывает. Каждый печётся о своей выгоде, а ты другой.

И нахмурилась, закусив губу. Хотела что-то добавить, но не решалась.

Гундольф вздохнул. Ему казалось, он подобрал хорошее сравнение, но понимать намёки, похоже, эта девочка совсем не умела. И теперь он мучительно пытался придумать что-то ещё, что не звучало бы совсем уж обидно, торопясь и тревожась, как бы Кори не опередила его и не поспешила с признаниями. Совсем не хотелось такое выслушивать, и вдвойне грубее потом покажутся его слова.

И конечно, он промедлил. Она подошла — так близко, что ещё один шаг между ними бы не поместился — и спросила:

— Скажи, ведь я для тебя что-то значу, правда?

И поглядела испытующе, но вместе с тем так, будто уже была уверена в ответе. Брови хмурились, а во взгляде мешались радость и ожидание, и эту радость он сейчас должен был погасить.

— Говорю же, — мрачно сказал Гундольф, отступая, — всё ты себе выдумала. Одна ночь — это и всё, что у нас с тобой могло быть, поняла ты? Ничего нас не связывает. И чтоб ты знала, я другую люблю.

К концу этой речи Гундольф себя ненавидел, потому что казалось, он бьёт Кори каждым словом. Она отступила, плечи подняла боязливо, а лицо сделалось таким, будто что важное потеряла. Обнять бы её, утешить, да как утешишь, если сам и причинил эту боль.

— Почему же ты не сказал мне раньше? — тихо и жалобно произнесла Кори.

— Стоило бы, — согласился Гундольф. — Да всё никак подходящее время не наступало. Вспомни, я ведь пытался.

— Как же так? — спросила она, обхватывая себя руками. — Как же так?

Он лишь пожал плечами.

— И как ты можешь говорить, что любишь другую, если предал её?

— А никакого предательства и нет. У неё своя семья, своё счастье. А всё-таки помани она меня хоть пальцем, я в ту же минуту о других забуду. Мне жаль, девочка, очень жаль, и хотел бы я, чтоб оно вышло иначе, только никто мне рядом не нужен. Ни другие, ни ты.

Он ожидал слёз, упрёков, или, что хуже, уговоров. Но Кори молча потянула одеяло со своей койки и направилась к двери.

— Ты куда это? — спросил Гундольф.

— Посплю эту ночь на берегу.

— Погоди, лучше уж я. Это ведь моя вина.

— В этой каюте я оставаться не хочу, — сказала она твёрдо и вышла.

Гундольф маялся без сна до середины ночи. Ведь всё сделал правильно, так отчего же будто камень лёг на грудь?

Прежде, если было тяжело, если одолевали беды, он представлял Грету. Рисовал её мысленно, чёрточку за чёрточкой: осеннюю листву волос, глаза цвета серого неба и тёплую улыбку, согревающую сердце, точно луч солнца. Но сейчас этот образ тускнел и рассыпался. Зато Кори, стоило подумать, вставала перед глазами как живая, да ещё и глядела с укором. Что за досада!

Гундольф перевернулся на другой бок, чтобы не видеть соседней опустевшей койки, и тут в голову пришла мысль: а Грета для него самого — не такое вот чучело? Ведь тоже упорно видел в ней, что хотел. Девичью мягкость, ранимость даже, улыбчивость. Улыбалась-то она и сейчас, но вот мягкой давно не была. Однажды она сражалась, чтобы защитить собственную дочь и Марту, и отнимала жизни ради этого. Да он сам ещё никого не убил! По крайней мере, надеялся на это. Стрелять-то приходилось, но Гундольф всегда старался целить мимо.

А в мечтах воображал себя героем, спасающим Грету от зла. Вот только в жизни она первая с любой бедой разделается, помощи ждать не станет.

И дома с ужином такая, пожалуй, сидеть не будет. Это Грета из его грёз могла кого-то встречать вечерами в тёплом доме, наполненном вкусными запахами, принимать с улыбкой шляпу и пальто. Настоящая же Грета пропадала в школе — воплотила-таки свою безумную затею, взялась обучать хвостатых грамоте. Они приходили к ней, и старые, и малые, и их пальцы, такие ловкие в чужих карманах, неумело выводили буквы на меловых досках.

И даже по вечерам, когда любой другой падал бы с ног от усталости, Грета всё-таки не шла домой, а сперва обходила с десяток домишек в самом бедном квартале. Там всегда в чём-то нуждались: в лекарствах, в еде, в дровах, а то и просто в добром слове.

Ей нередко помогала дочь — а где дочь, там неизменно держался и парнишка, ставший Грете вроде сына. Готов был защитить от грубых слов, от недобрых взглядов, если придётся. Полукровкам в их мире живётся несладко, даже если в друзьях сама Марта.

Да, Грета больше не одна, и вряд ли когда-нибудь останется в одиночестве. И он, Гундольф, всегда будет не более чем старым другом, не близким даже, а так. Ну и что ж, ему и этого довольно.

Наконец стало ясно, что выспаться не выйдет. Он сел на койке, уронив лицо в ладони, вздохнул и вспомнил о руке Кори. Справилась она сама или страдает сейчас от боли, из гордости не приходя за помощью?

Гундольф сунул ноги в ботинки, взял светляка и решительно вышел наружу.

Он обошёл всю левую часть побережья, затем правую. Потом ещё раз сходил туда и сюда, в этот раз зайдя дальше, но следов Кори нигде не обнаружил.

Тогда он сел на причале, старательно прогоняя подступающую тревогу, и принялся ждать рассвета. Может быть, он не заметил девочку за каким-то камнем, может, она сама от него пряталась. Или передумала сходить на берег, ушла к Эмме. Но ведь не стала бы она с горя прыгать в воду? Что за глупости, конечно, она не из таких. Да ещё одеяло взяла, кто же топится с одеялом.

А когда пришёл новый день и первые поселенцы сошли на берег, чтобы заняться привычными делами, они заметили то, чего не разглядел Гундольф. Механическая жаба, стоявшая обычно между двух валунов и кажущаяся третьим, пропала. И взять её, выходило по всему, мог лишь один человек.

Должно быть, Кори вернулась в свой город — чего ещё ей было тут ждать? Пешим ходом до Раздолья далеко, в одиночку идти опасно, вот и позаимствовала жабу.

Народ негодовал. Гундольф пытался успокоить людей как мог. Говорил, всё равно ведь половина собиралась с ним к Вершине, им жаба не понадобится, а остальным позже пришлют какие-то механизмы взамен, если и они не надумают уходить.

Назавтра и думали выдвигаться, чтобы прийти с запасом. Ночь провести в убежище, а день встретить уже в другом мире. А теперь вместо сборов — ругань да возмущение.

Флоренц сидел рядом, огорчённый.

— Эх, — сказал он, — и чего только я сам не додумался взять жабу да сбежать в Раздолье? Соврал бы, что мне семнадцать, и как раз взяли бы на место разведчика. Этого Кори ведь не ждут, правда, раз его в море скинули? Значит, место свободно.

А ведь мальчик прав. Кори, пожалуй, опасно было возвращаться назад. Хотя, может, она умолчала о чём-то, что меняет суть дела. Вот ещё из-за этого ломай голову...

— А я говорил, зря ты парню веришь! — сердито сказал кто-то рядом.

Гундольф поднял глаза и увидел старого Стефана.

— Он точно ведал, что с Ником нашим сталося! — продолжил старик, сжимая кулак. — Вот же проходимец, паскуда, дрянь такая!

— Да почему ж ты так думаешь? — устало спросил Гундольф.

— А как, дурья твоя башка, он с жабой-то справился?

— Ну, в городе, должно быть, научился управлять разными механизмами.

— Научи-и-ился! — передразнил старик. — Жаб таких ток две на свете и было, у меня да у Ника, и обеих я смастерил. И ни на какие другие механизьмы они не похожие. Так вот чтоб на мою сразу сесть да поехать, этот паршивец должен был уже такую где-то видать. Помяни моё слово, Ник угодил к ним в лапы, и жабу они со всех сторон обкрутили. Ишь как ловко удрал этот гад, шума даже не слыхал никто! Ещё ж и топлива целую кучу спёр — как дотащил, хотел бы я знать!

Подошли и другие поселенцы, привлечённые этими словами.

— Да и я чуял, подозрительный разведчик этот! — с гневом заявил один. — Пытать его надобно было, а теперь упустили.

— Так если всё из-за цветка завертелось, нам такой у себя держать, пожалуй, опасно, — тревожно сказала одна из женщин. Гундольфу она запомнилась тем, что выражение её лица всегда оставалось настороженным, будто поселенка непрестанно ждала беды.