Маячный мастер (СИ) - Батыршин Борис - Страница 7

— И не поят тоже! — весело отозвался Сергей. — Так мы уже пришли, неужели не видишь?

И показал на деревянную, ярко раскрашенную вывеску, изображающую белого дельфина на фоне аквамаринового моря. Дельфин озорно ухмылялся и махал плавником, завывая клиентов в полуподвал, где и располагалось заведение. В левом плавнике он сжимал здоровенную кружку с пышной шапкой пивной пены.

— Деньги-то у тебя есть? — осведомился Казаков. — На халяву тут вряд ли нальют…

— Есть, а как же! — Сергей продемонстрировал собеседнику небольшой, многозначительно звякнувший мешочек. — Только, уж прости, карточки здесь не принимают, да и купюры тоже не в ходу. Платить будем по старинке, звонкой монетой.

Казаков вздохнул и принялся спускаться по стёртым каменным ступенькам.

Когда они выбрались, наконец, из «Белого Дельфина» — если верить настенным часам, проведя в заведении не меньше трёх часов, — Казаков уже иначе смотрел на происходящее вокруг. Дело, наверное, было в самой таверне, в её в обстановке, напоминавшей интерьер ресторанчиков, оформленных в смешанном стиле одесского «Гамбринуса» и «моряцких» забегаловок где-нибудь на набережной Сочи. Сколоченные из цельных дубовых досок столы и скамьи; кружки, глиняные, оловянные, стеклянные, которые шустрые мальчишки в белых фартуках наполняли по первому знакуэлем, сидром или рубиново-красным вином. Монументальный, занимающий половину стены очаг, где на жаровнях и в глиняных горшочках жарились, запекались, тушились на угольях разнообразные деликатесы, по большей части морского происхождения. Сваленные в углу огромные корзины, из которых капала на дощатый пол вода и свисали пучки влажных водорослей, ясно свидетельствуя, что рыбы, креветки и прочие морские гады изъяты из естественной среды обитания не далее, как сегодня утром. Закопченные толстенные балки под потолком походили на бимсы, поддерживающие палубы старинного парусника — а может и не старинного вовсе, а одного из тех, мимо которого они недавно прошли. С балок свисали рыболовные сети, оплетённые канатами стеклянные шары-поплавки и чадящие масляные светильники' — от них потолок местами стал бархатно-чёрным.

Явившаяся на зов хозяйка заведения предложила принести раздвижную ширму, чтобы гостям (Казаков машинально отметил, что его спутника в заведении, похоже, неплохо знают) не мешали прочие посетители. Они были под стать антуражу: не курортники, с любопытством пялящиеся на экзотику, не наскоро перекусывающий офисный планктон — рыбаки, матросы, молодые люди в форме с якорьками и золочёными шевронами, горожане, рассматривающие за чашечкой кофе газеты, все сплошь на незнакомых языках…

От ширмы друзья отказались — народу в заведении было немного, говорили посетители тихо, кружками по столам не стучали. Время шумного застолья, как пояснил Сергей, настанет позже, с закатом солнца — тогда на низком подиуме возле очага появится скрипач, смахивающий на чернявого одесского грека, как их описывал Куприн.

На стенах заведения, так же густо закопченных чадом масляных ламп, дымом из трубок и очага, висели морские пейзажи. А на самом месте Казаков заметил портрет мужчины в капитанской фуражке, с длинным, лошадиным лицом — после недолгого колебания он опознал в нём Александра Грина.

Меню «Белого дельфина» тоже не преподнесло особых сюрпризов. Тётушка Гвинкль (она сама взялась их обслуживать, подтверждая догадку Казакова) выставила на стол большое деревянное блюдо, полное жареной рыбы вроде черноморской барабульки, и второе такое же, но с овощным рагу. Всё это великолепие гармонично дополняли глиняные кружки «капитанского» эля ёмкостью, как тут же объяснил Серёга, в пинту. Под жареную рыбу и рагу они не заметили, как употребили по три, не меньше таких пинт — эль, содержащийся в них был обильно сдобрен корицей и имбирём. И когда Сергей потребовал, наконец, рома — Казаков отнёсся к этому без прежнего энтузиазма. Но — покорно подставил свою стопку, толстого, мутно-зелёного стекла, очень тяжёлую.

Ром оказался хорош — ароматный чрезвычайно крепкий. К нему полагался большой оловянный кофейник с чёрным обжигающим кофе и ещё одно блюдо, заполненное блюдо чем-то, напоминающим восточные сладости — во всяком случае, коричневые, густо посыпанные корицей ломтики пахлавы Казаков опознал вполне уверенно.

Это всё футуршок, упрямо повторял Казаков, шагая по мостовой. И даже не «футур…» — ведь оказался он не в будущем, а… тьфу, даже термина подходящего не подобрать!. Конечно, попаданческая литература подбрасывала порой и не такие сюжеты — но кто, скажите на милость, воспринимал их всерьёз? Они проходили по той же категории вероятности что маги, эльфы и прочие Белые Ходоки, которых наплодили авторы, работающие в жанре фэнтези. Почитать — можно; помечтать, пофантазировать — да сколько угодно; поиграть, неважно, на компе ли, в полевой ли ролёвке — с полным вашим удовольствием, если найдётся достаточное количество подвинутых на той же теме. А вот вообразить себе реализацию подобного сценария — нет, не получалось. Всё сводилось к железобетонному «этого не может быть, потому что не может быть никогда» — и неважно, идёт ли речь о маге с Кольцом Всевластья, или о пожилом неудачнике, очнувшемся внезапно в теле самого себя, но пятнадцатилетнего. Этот изначальный посыл априори нёс могучий заряд нереальности, перечеркивающий сколько-нибудь рациональное отношение к сюжету. Оставалась, правда, лазейка в виде альтернативной истории, сакраментального «а что было бы, если?..» — но это уже на любителя. К числу которых Казаков тоже относился — правда, в разумных пределах. Без фанатизма.

Но сейчас-то речь не о вероятностях и не о реализуемости той или иной фантазии — нет, тут всё по-настоящему! И даже объяснение происходящему имеется, и вполне… если не логичное, то последовательное. Чем, в конце концов, Фарватеры и Маяки хуже Звёздных Врат, тахионно упакованных червоточин, или, скажем, сигма-деритринитации? Да ничем, те же уши, только в профиль. Вот и футуршока, обещанного авторами попаданческих и иных-прочих книжек не случилось… то есть, он случился, но в каком-то странном, урезанном виде — за что отдельное спасибо таверне «Белый дельфин», её посетителям, гостеприимной хозяйке. А так же Серёге Баранцеву который вместо того, чтобы провести его по улицам Зурбагана, где чужеродность, «инакость» выглядывает из каждой подворотни, переплетаясь с чем-то знакомым чуть ли не с детства — взял, да и затащил спутника в питейное заведение, где дал прийти в себя и осознать произошедшее в более-менее привычной обстановке. Ну а дальше сделал своё дело чёрный покетский ром, который до некоторой степени примирил Казакова с тем, что с ним произошло. Улица Полнолуния, по которой они шагали, теперь казалась ему знакомой, даже до некоторой степени родной — и фонарщики с их лесенками, и совершенно парижские фиакры, словно сошедшие с полотен импрессионистов, и даже вывески на незнакомом языке. Сергей на ходу изображал из себя гида: вот это оружейный магазинчик, лучший в Зурбагане; дальше, в половине квартала — поворот в Переулок Пересмешника (в его глубине Казаков разглядел загадочный зеленоватый свет) а в этом домике (два этажа, два окошка по фасаду и острая, вытянутая вверх крыша) лавка менялы… Ещё через три дома держит ателье очень приличный портной,имей в виду, может пригодиться…

Через два квартала они свернули с улицы Полнолуния и некоторое время поднимались по крутым переулкам в гору, на террасы Верхнего Города. После нескольких хаотических поворотов (в какой-то момент Казакову показалось, что они пересекают улочку, по которой только что прошли), Сергей остановился перед ажурной оградой крохотного палисадника.

— Смородиновый переулок, дом четыре. — сказал он, распахивая перед спутником низкую, едва по пояс, калитку. — Хозяйку зовут матушка Спуль, постарайся произвести на неё хорошее впечатление. Нам здесь жить, имей в виду…

Дожив до сорока лет, Казаков не раз мечтал о таком вот жилье — в стиле квартиры Шерлока Холмса на Бейкер-стрит из известного советского сериала. И чтобы непременно с эдакой миссис Хадсон — её здесь заменяла матушка Спуль, действительно очень напоминающая Рину Зелёную в роли миссис Хадсон. Сергей шёпотом сообщил спутнику, что хозяйка дома была вдовой капитана дальнего, отчего Казаков проникся к ней небывалым уважением.