Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 35

— И живет он в пригороде на берегу Босфора? – спрашивая, я перестал улыбаться. И окончательно пришел в себя. Мария это поняла.

— Да!

— И у него есть сын, Селим-бей – такая же тварь из Измира, где прославился насилием над местными армянами?

— Да, он приезжал к отцу, – Мария не могла не нарадоваться моему воскрешению.

— Продолжай.

— Нас привезли на корабль, и меня с мамой привязали к пушке. Пленниц было так много, что на палубе яблоку некуда было упасть. Мне было 14, за меня рассчитывали получить много пиастров. Мать могли продать как служанку. А старшую сестрицу – ей было в тот момент полных двадцать лет, и, по мнению турок, ценности она уже не представляла – Барыш-ага хотел оставить себе как наложницу. Он овладел ею прямо на наших глазах. Сестра так кричала и сопротивлялась, что он разозлился и продал ее за пару пистолетов приплывшему с другого корабля албанцу. Через два дня, когда мы приближались к Константинийе, он со смехом нам рассказывал, что Алику пользовали всем кораблем, и она, не выдержав надругательств, бросилась в море и утопилась.

Мать почернела от горя, но держалась, надеясь не расстаться со мной. Это ее и погубило.

Большую часть пленниц должны были высадить на одном из Принцевых островов в Мраморном море, где сошлись перекупщики из столицы и наши захватчики. На меня у Барыш-аги были другие планы. Он стал отрывать от меня мать. Но мы так крепко сцепились, боясь потерять друг друга навсегда, что ни турку в одиночку, ни с товарищами не удалось нас разнять. Тогда ага ударил мать несколько раз кинжалом в правый бок. Она упала у моих ног, заливая все вокруг кровью. Я стояла, как статуя, не в силах пошевелиться и окаменев от горя. Барыш-ага со смехом выбросил тело мамы в море. Ее труп до нашего отъезда качался на волнах рядом с десятками таких же несчастных.

В Константинийе меня и еще двух девочек и двух мальчиков притащили связанных одной веревкой на рынок. Детей на невольничьем базаре было так много, что цены очень сильно упали: за них давали не больше пятидесяти пиастров, а за пятнадцатилетнюю девушку, то есть за ту, которая по обычаю турок могла выйти замуж, – сто или двести. Барыш-ага сильно ругался, но нас не бил: не хотел испортить товар. Хотя меня часто осматривали и трогали разные старики, хорошей цены не давали. Других девочек турок смог продать сам, мальчиков передал комиссионеру. По его совету решил потратить денег на мое воспитание, чтобы продать в знатный гарем или богатому турку-купцу, когда цены поднимутся.

Мария закрыла лицо руками, несколько раз громко вдохнула-выдохнула и продолжила:

— Меня привезли в дом этого негодяя, где он поручил меня заботам местных служительниц гарема. Дом стоял почти у Пролива, недалеко от посёлка Терапия. Там был очень чистый воздух и много кипарисов – совсем не так, как в зловонном городе. Еще был сад, где я часто сидела в обществе одной старухи, которой меня поручили.

Она в полном отчаянии рассказывала мне, что очень боится, как бы ее не выкинули за ворота. Несколько лет назад Барыш-ага продал женщину, которая делила с ним постель десять лет и была хорошей учительницей, способной обучить меня куда более искусно. Но турку понадобились деньги на новое платье для молодой наложницы, и он без колебаний отправил постаревшую на рынок. Другую женщину, готовившую ему еду с детства, он сдал перекупщику совсем недавно. «Быть может, еще вернется, не найдется на нее покупатель», – со страхом, что будет не нужна, сказала мне старуха. Я не стала ее пугать, хотя сама видела, сколько народу в тот год притащили с островов. Мне казалось, что все население Греции оказалось в Константинийе на невольничьем базаре. Те, кого не зарезали или не утопили.

Старуха была со мной ласкова и меня не била. Полгода меня учила турецкому, петь, плясать, вышивать узоры и – главное – молиться по-мусульмански. Барыш-ага постоянно думал о своей долгожданной прибыли и был со мной заботлив. Каждую неделю он приходил проверить мои успехи. И, если был доволен, дарил мне сладости. Если же нет, грозил старухе палкой. Но никогда ее не бил. В гареме он не был полным хозяином. У турок вообще много странного.

Иногда он приводил комиссионера или покупателя. Перед таким визитом меня водили в баню, красили ногти хной, брови – сурьмой, а щеки румянили. Мне купили нарядные одежды. Старуха постоянно мне рассказывала, какая красивая жизнь меня ждет, какую вкусную еду и щербеты мне будут подавать чернокожие рабыни. А если муж будет старым, я смогу вертеть им по своему усмотрению и даже требовать себе драгоценности.

Эта бедная женщина, ничего в жизни не знавшая, кроме своего рабства, не понимала того, что было понятно мне. Когда старик умрет, меня ждет снова базар и новый хозяин, который может оказаться злым человеком. У магометан вообще к женщинам свое отношение: их почитают за рабынь, посланных на землю для удовольствий мужчины. Сам Мухаммед сказал, что женщина – земля, которую мужчина может пахать, как ему угодно.

По этой причине я выла не своим голосом песни и кривлялась, когда приходили покупатели. Однажды Барыш-ага разозлился и приказал бить меня палками по пяткам. Неделю не могла ходить, только ползать и плакать. Старуха сказала мне, что турок сильно горевал. Упустил возможность показать меня во дворце, куда султанша приглашала на смотрины молодых девушек. Из-за своей злобы он потерял редкий шанс хорошо на мне заработать.

Здесь Мария опять остановила свой рассказ.

— Наверное, я много лишнего рассказываю? – испугалась она. – Тебе это все не нужно...

— Продолжай! Мне все это нужно!

Мария кивнула, выдохнув. Продолжила после небольшой паузы.

— Через год после моего пленения меня купил богатый торговец померанцами Умут-ага, владелец апельсиновых рощ на юге. У него уже была жена и две наложницы, но счастья семейного он обрести не смог. Женился он из корысти на дочери помощника местного паши, девицы лицом некрасивой и нрава дурного. Она установила в гареме полную тиранию и не допускала наложниц до своего мужа. Но, главное, эта женщина по имени Гюзель была бездетной. Умут страдал дома, не решаясь на крайние меры из-за ее отца. Жена скандалила постоянно, дралась и могла позволить себе не пускать мужа в свою постель.

Мое появление в его доме оказалось для нее неожиданностью. Она набросилась на меня с кулаками, рвала мне волосы и одежды, плевалась и всячески обзывалась. Я пряталась от нее по темным углам, а Умут не мог меня защитить. Напротив, ему достались брань и упреки, его изгнали из жилой половины дома и посоветовали не возвращаться. Признаться, я по-другому представляла себе жизнь в турецком серале.

Оказалось, Умут-ага решился на революцию в своем доме из-за опалы, в которую попал паша, а вместе с ним и его свита. Пашу казнили, а отец Гюзель сидел дома тише воды ниже травы. Мой новый хозяин заявил тестю, что по всем законам магометанским он имеет право вернуть отцу его дочь. Тот согласился, но со своим гаремом Умут должен был решить вопрос сам. Мой будущий муж купил за бесценок несколько рабынь и вместе с ними взял штурмом гарем.

Как ни тяжела была судьба Марии, здесь она не удержалась и прыснула. Я тоже не смог подавить смешок, представив себе этот «штурм Зимнего дворца». Отсмеявшись, Мария ткнула себе за спину, указывая на двух своих спутниц, которых прежде я обозвал мегерами.

— Это – две участницы того захвата, – пояснила она и продолжила. – Воющую и ругающуюся, как портовый бродяга, Гюзель на руках отнесли в дом отца. Отныне я стала владычицей женской половины!

Мария с улыбкой посмотрела на меня, ожидая оценки. Я, без труда и не кривя душой, выразил свое восхищение. Потом еще раз ласково накрыл своей ладонью руку сестры. Она своей руки до конца рассказа уже не убирала.

— Жизнь моя совершенно переменилась. Я стала полноправной хозяйкой, изгнав всех прежних обитательниц. Но мое существование как было постылым, так и осталось. Бурление жизни я могла увидеть лишь через решетчатое окно с помощью специального зеркала. Золотая клетка, политая сиропом… А Умут был совершенно счастлив и осыпал меня дарами. Он был нежен со мной, пылок, как юноша, и лишь одно омрачало наше существование: я никак не могла понести.