Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 27

Перед обещанным фейерверком все гости повалили в сад. Посланник Бутенев вышел под руку с увешанной жемчугами Нарышкиной. Как назло, я попался ему на глаза, он указал мне рукой быть поблизости. Сам усадил свою гостью за ажурный столик у большого розария. Вокруг на деревьях были развешены чудесные фонарики в виде виноградных лоз, подчеркивая романтичность окружающего сада. Его украшением выступал огромный платан, почему-то прозванный Готфридом Бульонским[2].

Разговор эта парочка вела, к моему удивлению, на русском, что гостью явно раздражало. Она не переставала капризно жаловаться:

— Мой друг, к чему вы мучаете меня этими разговорами по-русски? Наш язык – французский! Быть может, оставим эти реверансы? Неужто царь вам так велит?

— Позвольте историю, мадам, – Нарышкина поощрительно кивнула. – Под Шумлой, в 28-м годе, в военном лагере поручено мне было составить депешу. Государь повелел написать именно по-русски. Девять раз переписывал, помощи просил у знатоков. У нас ведь как, у дипломатов? Пишешь по-французски, с первой фразы понятно, о чем будет документ. А по-русски не умеем так, в двух словах, все изящно обставить. Вот и приходится нам, можно сказать, переучиваться. Чтоб засиять подобно Авроре!

— К чему сие сияние? Французам тоже есть чему у нас поучиться. Эти обеды а ля рус – совершеннейшая прелесть. Говорят, ваш бывший ан-шеф князь Куракин ввел их в общество?

— Желаете анекдот про мон ан-шеф во искупление ваших мук?

Я, аж, вперед подался, так стало любопытно.

— Извольте. Ваш опыт, ваша обходительность не имеют себе равных. Вы знаете, чем утешить даму. Ваши парижские рассказы, говорят, восхитительны, – кокетливо, но с мягкой улыбкой, отработанной годами и боннами-наставницами, согласилась Ольга.

— Итак, князь Куракин. В бытность его послом у трона Буанопарте случилось страшное: австрийский посол давал обед в честь очередного мира, да вот оказия – пожар! Все бегут, всё пылает – Куракин прячется под стол. Пока его вытаскивали, оборвали все бриллианты, коими он любил себя украшать – французы своего не упустят. И по случаю счастливого спасения, но желая подчеркнуть свои раны, этот оригинал изволил заказать себе портрет в бинтах. Так и изобразили – забинтованного в повязках. Рассылал по всем знакомым в Петербурге, необычайно гордясь случившимся. Мол, сгорел на работе.

— Прелестно. Но где же связь с подачей а ля рус?

— Мадам, все очевидно… Представьте: князь под столом, с которого падают соуса и этажерки с закусками. Вас оттирают от остатков еды так, что вы лишаетесь любимых алмазных заколок. Не трудно вообразить, как вы возненавидите впредь любое блюдо на столе… С тех пор на его приемах все подавали переменами лакеи – и никаких излишеств на столе! Все – во имя безопасности личных бриллиантов!

Нарышкина залилась смехом, словно колокольчик на козочке. Ее драгоценности на теле затряслись в полной безопасности. Веер заходил ходуном. Я с трудом подавил жгучее желание сорвать жемчуга Ольги и втоптать их в грязь.

— Воды, дорогая? – изящный жест «дорогой» во всех смыслах выражал полное согласие.

Посол незаметно указал мне на лакея. Я бы и сам принес кувшин, не велика обида дать напиться гостям. Но куда там: лишь ливрейному дано наполнять бокалы.

Решил тихо-тихо сбежать в кусты, пока лакей изображает поилку для знатных господ. Нафиг- нафиг ваши политесы: этикету придворному не обучен. Сотворить нелепость – запросто.

Только выдохнул – новая напасть. Прицепился, судя по всему, иностранец. Англичан уже за версту чуял – снобизм во всем, начиная с костюма. Ошибиться трудно.

— Не вы ли Коста-садовник?

— Я, ваша милость.

— Слышал я, – сказал незнакомец громко, – вы работали у моего друга, князя фон Пюклер-Мускау, не правда ли? Он мой большой друг и учитель. Я переводил его книгу «Тутти-фрутти» на английский. Как вам Герман? Все такой же сумасброд? Любитель потрясать? Голышом по саду в тюрбане с павлиньим пером не разгуливал с длинной трубкой в руках?

— Ммммм… – выдавил я, покрываясь потом. Нудист ли «фон» или иной извращенец, то садовнику в моем лице было не известно. Неужто спалился?

Вокруг загрохотало. Начался фейерверк. Яркие вспышки в ночном небе затмевали сияющий полумесяц. Европа уверенно наступала на дремлющий Восток.

— Я знаю, что вы не тот, за кого себя выдаете! – перекрикивая грохот салютов, завопил мне в ухо англичанин. – Вам привет от Стюарта!

[1] Тело, достойное изваяния (фр.)

[2] По преданию под эти платаном отдыхал вождь крестоносцев.

Редко в моей жизни мне встречались люди, которые были способны одновременно и притягивать, и отталкивать. Даже бесить.

Эдмонд Спенсер – так звали моего нового знакомого – внешне был никакой, не за что взгляду зацепиться. И собеседником был заурядным: он скорее нуждался в слушателе, на которого обрушивал шквал самой разнообразной информации.

Например, он первым делом выразил свое восхищение Бутеневым, отмахнувшись от моих попыток что-то сообщить для Стюарта и даже не потрудившись объяснить, зачем он избрал простого садовника для своих ораторских импровизаций.

— Для меня Аполлинарий Петрович – образец для подражания. Сын обычного сельского сквайра, на что он мог рассчитывать, какая судьба ожидала его? Простая сельская жизнь – охота на лис да флирт с дочерями арендаторов. И посмотрите, как он вознесся! Посланник в ранге Чрезвычайного и Полномочного Министра! Какая блестящая карьера! Какие перспективы! Поверьте моему чутью, мы еще увидим, как ему будет рукоплескать Европа.

Не утруждаясь доказательствами своего «чутья», Спенсер легко перескочил на новую тему:

— Я посвятил свою жизнь писательству. Да-да, я писатель, не поэт. Какая ирония, не находите? Эдмонд Спенсер! Первое, о ком все думают, когда слышат мое имя, – это о поэте шекспировской эпохи. Увы, я его полный тезка и могу пока лишь похвастаться первой книгой. «Заметки о Германии и о немцах» вышли под псевдонимом и имели успех. Ныне я готовлю новую. «Прогулка под парами по Дунаю и вдоль берегов Черного моря до Константинополя» – таково рабочее название, а сама книга уже анонсирована моим лондонским издательством Уитакера.

— Вы пишите туристический путеводитель? – догадался я.

— Отчасти, мой друг, отчасти. Я не связываю себя условностями жанра, ибо моя наблюдательность и пытливый ум ученого в состоянии предложить этому миру куда больше, чем перечень приличных отелей или описание древностей, обязательных к посещению. Издерживать даром свои способности – что за нелепица! Вот почему я выбрал треволог – записки путешественника в письмах, в которых внимательный читатель найдет для себя немало интересного и поучительного.

Его отчасти выспренняя речь и апломб убедили меня, что я имею дело с человеком, сжигаемым честолюбием и равнодушным к делам других.

— Я был бы признателен, если вы передадите мистеру Стюарту, что мне его пока порадовать нечем. Но, быть может, через пару-тройку дней у меня появятся кое-какие бумаги.

— Раз нечем, то и толковать тут не о чем. Послушайте лучше интересную историю, приключившуюся со мной в Стамбуле. Мой турецкий друг любезно снабдил меня офицерским мундиром, и мы вместе, совершенно не скрываясь, посетили невольничий рынок. Знали бы вы, какие удивительные цены там ныне установились. Негритянки идут по 10, а эфиопки по 20, даже 30 фунтов. Цены же на гречанок и грузинок доходят до 100.[1]

Его глаза впервые за всю беседу подозрительно заблестели: мысли о торговле женщинами его странным образом возбуждали.

— Мистер Спенсер…

— Ах, Коста, оставьте эти условности. Когда мы так увлекательно беседуем наедине, разрешаю вам обращаться ко мне по имени.

— Мистер Эдмонд, поясните мне поразительный факт. Вы так спокойно обсуждаете эти пикантные моменты, в то время как широко известно, что в Великобритании приняты суровые законы, запрещающие рабство.

— Вы правы, мой друг. С 1807 года мы, англичане, являемся страстными поклонниками аболиционизма и в своих колониях с рабовладением боремся, как со злом. Но что мне мешает проявить любопытство? Я не ханжа, мною движет интерес писателя, которому есть о чем рассказать своему читателю. Более того, мои разговоры с мистером Урквартом позволили взглянуть на эту проблему несколько шире. Представьте, прелестные черкешенки с детства мечтают быть проданными в местные серали[2]. Их можно понять. Что ждет их на родине? Тяжелый труд, жестокие нравы и минимум благ цивилизации. Здесь же им предстоит провести остаток жизни в неге и полном комфорте. А русская блокада побережья лишает их шанса на лучшую долю, а черкесов – жизненно необходимых им соли и пороха.