Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 18

Установилась полная тишина. Я не шелохнулся. Малика перестала улыбаться. Задышала часто. С завязанными глазами она не видела, что я сейчас предприму, где окажутся мои губы, руки... Воспользовался этим сполна. И вдруг мои пальцы нежно и быстро проносились вдоль ее ножки, сразу же вызывая волну мурашек и её содрогающиеся вздохи. И вдруг губы обхватывали сосок на ее груди и тут же исчезали, чтобы в следующее мгновение «приземлиться» на ее коленке. Или выше...

И все это распалило Малику не меньше, чем вся предыдущая часть. В какой-то момент этой игры, когда я целовал её губы, она не удержалась: крепко обхватила меня руками, заставила лечь на себя, вытянувшись во весь рост, чуть шире раскинула свои изумительные ножки.

— Можно, – только и прошептала.

... Нет таких слов, чтобы описать мой восторг, когда я только вошел в неё. Нет слов, чтобы описать наши взаимные крики – радостные крики от взаимных ласк. Нет слов, чтобы описать то ощущение приближающегося извержения. И уж совершенно точно, никак не передать этот сладостный момент, когда мы оба слились в едином животном вопле. Когда Малика, не выдержав, резко привстала и так крепко обхватила меня, что в нормальной жизни просто задушила бы. И когда я в ответ так же крепко уже обнимал ее. И когда, как высшую награду за все, что со мной происходило это время, я воспринял ту слезинку, которая медленно скатилась из-под шелковой повязки, пока скрывавшей её божественные изумрудно-зеленые глаза.

...В следующую секунду я перестал и сам что-либо видеть. Потому что на меня сначала был накинут небольшой черный мешок. Две пары крепких мужских рук оторвали меня от моей царицы.

Я не испугался. И даже не удивился. Я прислушался и понял, что рад тому, что не слышу криков боли, которые могли бы исходить от Малики.

Меня уже потащили на выход, что-то накинув, чтобы скрыть наготу.

— Пожалуйста! – крикнул я. – Одну минуту! Дайте мне только одну минуту!

Руки, схватившие меня, чуть ослабли. Мужчины, схватившие меня, видимо, растерявшись, остановились.

— Спасибо! – поблагодарил их я.

Потом повернул голову в ту сторону, где должна была быть Малика, судя по шороху накидываемого ею халата.

— Малика!

— Что? – через паузу спросила она.

Голос её дрожал.

Меня потащили прочь.

[1] При Османах в Константинополе то разрешали, то запрещали продажу алкоголя. Когда разрешали, работали даже кабачки, где постоянными посетителями были солдаты.

Недолгий пробег вниз. Ноги бились о ступеньки или болтались в воздухе. Остановились. С меня сорвали мешок. Ахмет – ну как же тут без него могло обойтись – бросил в меня подштанники.

Я прикрыл срам. Огляделся.

Среднего размера комната, убранная не без изящества, несмотря на то, что располагалась, судя по всему, в подвале. Традиционные килимы на полу и вполне себе европейская мебель – стол и несколько стульев, пара красивых узорчатых светильников в восточном стиле, заливающих разноцветным светом пространство комнаты, на стене картинка с парусником и карикатура на Наполеона. За столом, ожидаемо, мистер Стюарт собственной персоной.

Ахмет грубо бросил меня на стул, встал сзади и прижал мои плечи, не давая пошевелиться.

— Так, так, Коста! Да вы проказник! Напились «огненной воды», потянуло на приключения. Редкий случай, когда мужчину удается прихватить со спущенными штанами. Или вовсе без оных? – расхохотался этот мараз, этот нехороший человек, напрочь лишенный мужской солидарности. — Теперь вы понимаете, что вы в нашей власти?

Я молча глядел на него, пытаясь перевести дух. В моем состоянии следовало не по лестницам носиться и не слушать глупые сентенции, а спокойно полежать, чтобы восстановить дыхание после такой замечательной «скачки».

— Муж вашей дамы сердца – важный человек из Измира, бей и повелитель сотни воинов, каждый из которых – прирожденный убийца. Стоит ему узнать про ваши проделки и пошевелить пальцем, как вы вмиг начнете расставаться с важными частями тела. Догадываетесь, с какой начнут его слуги в вашем случае?

Судя по всему, с момента нашего расставания Стюарт успел заехать домой и переодеться. Не иначе, как на прием собрался или на бал, и сюда заскочил, чтобы закончить дело. Щегольски повязанный черный галстук – не свисающая вниз «селедка», а широкий платок, уложенный поперек груди красивыми складками и скреплённый булавками под треугольниками накрахмаленного воротника рубашки – выдавал в нем этакого дэнди. Он чем-то неуловимо напоминал известный портрет Чаадаева, русского философа, которого объявили сумасшедшим примерно в это же время, в которое я попал.

«Как дэнди лондонский одет», «второй Чадаев, мой Евгений»…

— Стюарт! – спросил я, пренебрегая столь милым его сердцу этикетом. – Вас, случайно, не Юджином зовут?

Стюарт сбился с мысли и уставился на меня своими пустыми глазами навыкате – ни дать ни взять, рыбьи глаза. И вытянутая голова, как у акулы. Точно, будет отныне «Стюарт – рыбий глаз, человек-акула».

— Причем тут мое имя? Вы отдаете себе отчет в своем положении? Что за дурацкие вопросы?

Я нагло смотрел ему в глаза. Он растерялся и ответил на действительно дурацкий вопрос на полном серьезе.

— Нет, я не Юджин. В Шотландии, откуда я родом, первенцев так не называют. При рождении меня нарекли Гилле-Бриде по-гэльски или Гильберт по-английски. Но мы не настолько близки, чтобы обращаться друг к другу по имени. И уж, тем более, извольте обращаться ко мне «мистер». Или «сэр» – но только наедине, если вам так приспичит.

— Уж больно вы, сэр, на Юджина похожи, – ответил я с усмешкой этому Гилли-Вилли.

— Мы ценим юмор, мистер Варвакис, но лишь в уместной ситуации. А еще мы уважаем вежливость, ибо она отличает варвара от просвещённой личности. И вам, в вашем положении, следовало бы не шутки шутить, а крепко подумать, как быть дальше.

— Сэр! Юмор – это основа здоровья той самой личности, желающей уцелеть в этом полном несправедливости мире. Как еще следует вести себя мужику, если его сдернули с бабы?!

Гильберт недовольно поморщился. Его покоробили и мой солдатский юмор, и мое очевидное для него спокойствие. В его понимании, мне следовало валяться у него в ногах и вымаливать жизнь, а не философствовать.

— Вижу, что не ошибся в вас, господин Коста, – он снова вернулся к своему холодному тону хозяина положения. – Вы – мужественный человек, привыкший смотреть в лицо опасности. Ваши похождения закалили ваш характер. Ваша невозмутимость делает вам честь. Но рассудите здраво: так ли уж спокойно вам стоит себя вести?

По его сигналу-кивку Ахмет отпустил мое правое плечо, выхватил из-за пояса кинжал и приставил его к моему горлу. Черт, до чего же знакомо! Вот только судьба перевернула шахматную доску: если вчера я приставлял ханджар к шее Никоса, то теперь кривой нож угрожал моей. В моем положении главное – не дергаться.

— К чему все эти угрозы, мистер Стюарт? Разве вы уже услышали мое «нет»?

— Я не услышал «да» – вот что важно.

— О’кей, как говорят американцы[1], – я не был уверен, что подобное выражение уже употребляется, но меня уже понесло, а сам Стюарт и глазом не моргнул, – давайте разбираться. Вы делаете мне предложение, даете время чуть подумать, но затем все ускоряете почему-то. Надеюсь, вы не записали меня на даме в интересной позе?

Черт-черт, мысленно изобразил «рука-лицо». Какое видео в XIX веке или цифровое фото? Вот я лузер! Штирлиц, как никогда, был близок к провалу: он шел по улицам османского Стамбула в будёновке и с парашютом, волочащимся за спиной.

К моему удивлению, Гильберт мои слова «take a picture» понял по-своему:

— Я не работаю в парижских бульварных листках, чтобы развлекать публику скабрёзными картинками. Я лишь решил, что вы нам подходите по всем позициям: так зачем биться об куст?

— Но мы не обсудили важнейшее!

— Деньги?