Все лгут - Гребе Камилла - Страница 71

Папа жестом указал на мои ноги, и я без слов принялась стаскивать обувь. Я поставила сапоги на самом краю. Даже пребывая в ужасе от происходящего, я не могла не пожалеть своих новеньких красивых замшевых сапожек.

«Я полная идиотка, – думала я. – Разрушила свою жизнь, разрушила папину жизнь и все равно стою здесь и страдаю по каким-то сапогам».

Папа достал пакет, вынул оттуда записку и засунул ее в голенище моего сапога. В следующее мгновение облако скрыло луну, и стало темно. Раздался какой-то звук – как будто хрустнула ветка. Я поглядела на опушку леса, но не увидела там ничего, кроме сосен, кроны которых отчетливо вырисовывались на фоне неба.

– Куртку, – скомандовал папа.

Я сбросила косуху и протянула ему. Он достал наполненный моей кровью шприц и выпустил его содержимое на куртку. Кровь стекала по его ладоням, несколько капель попало на брюки и ботинки.

Снова выглянула луна, и, прежде чем бросить куртку с обрыва, папа посмотрел мне в глаза.

Из пакета он достал кухонное полотенце и вытер кровь со своих рук и ботинок. Затем кивком указал на сумку, стоявшую на земле возле моих ног.

– Надевай новую одежду и обувь. Нужно ехать.

Переодевшись, папа повез меня в аэропорт. Я лежала на заднем сиденье, чтобы меня никто не заметил, положив голову на одну из старых шапок Винсента, которая валялась у папы в машине. Она все еще хранила его запах.

По дороге в аэропорт папа заехал на свалку. Выскочил из машины, открыл багажник, достал оттуда пакет со своей одеждой, обувью и окровавленным полотенцем и направился к контейнерам.

Через некоторое время, когда мы уже выехали на шоссе, папа притормозил на стоянке для отдыха, достал из машины черную найковскую сумку Паолы, которую я хранила у себя в комнате с того дня, как она погибла, и затолкал ее в урну.

– Осторожность не бывает излишней, – пробормотал он, возвращаясь назад.

Дальше мы ехали в молчании.

Папа обеими руками крепко держал руль и смотрел вперед, на дорогу. Один раз он обернулся и сказал, что опасается, как бы Винсент не проснулся и не обнаружил, что его нет дома, хотя папа и дал ему на ночь какое-то успокоительное.

Я ничего не ответила. Мне не хотелось думать о Винсенте, который там, дома, лежал один в своей кровати. Мне не хотелось думать о том, что я ему солгала.

Увидимся завтра! Я начну читать тебе новую книжку. Страшная? Настоящая жуть!

Я в последний раз окинула взглядом содержимое небольшой сумки: немного одежды, косметичка, томик Стивена Кинга, билеты и паспорт.

Раскрыв паспорт, я взглянула на фото улыбающейся молодой женщины и прочла ее имя.

Паола Варгас.

Мы проговорили около двух часов, пока над голубеющими вдали Атласскими горами неспешно клонилось к закату солнце. Воздух был прохладен и напоен влагой, остро пахло цветами и влажной землей. Ясмин вынесла пледы и зажгла стоявшие на столе светильники с витражными стеклами. Тихим и ровным голосом она поведала нам историю своей жизни – как она оказалась в Швеции, переехала на Королевский Мыс и повстречалась с Томом. Когда она рассказывала о гибели Паолы и о том, как они с Томом поступили с телом, слова какими-то толчками вырывались наружу из ее груди.

– Тому, что мы сделали, нет оправданий, – сказала она. – Паола спасла мне жизнь, а я отблагодарила ее, утопив ее тело в море.

Ни я, ни Манфред не нашли что ответить.

Теперь она курит сигарету за сигаретой, и взгляд ее прикован к вершинам гор вдали.

В конце концов Манфред теряет самообладание.

– Ты позволишь? – спрашивает он, указывая на пачку сигарет.

– Разумеется.

– Так значит, после того, как вы с отцом инсценировали твое самоубийство, ты полетела в Марокко по паспорту Паолы? – спрашивает он, поднося сигарету ко рту.

Ясмин кивает.

– Я не просто воспользовалась ее паспортом. Я украла ее личность. Так вы и нашли меня?

– Да, – подтверждаю я. – Я обнаружил имя Паолы в списке пассажиров рейса Арланда – Франкфурт всего через несколько часов после твоего исчезновения. Мы сразу поняли, что ты полетела сюда, и с помощью марокканской полиции смогли тебя разыскать.

Ясмин молча кивает.

– Мы считали себя такими умными, – вдруг произносит она. – Разумеется, в теории это был прекрасный, тщательно выверенный план. После моего исчезновения должны были обнаружиться сапоги и предсмертная записка. Меня стали бы искать в воде и, вероятнее всего, отыскали бы там куртку со следами моей крови. Невозможно было не заметить, что я столкнулась с какой-то проблемой: я пребывала в депрессивном состоянии, ощутимо теряла вес. И все подтвердили бы, что мы с Томом ссорились и что с Марией плохо уживались вместе.

Ясмин прерывается, на мгновение прикрывает глаза и продолжает:

– Конечно, мы осознавали возможные риски. К примеру, меня могли разоблачить на пограничном контроле в Марокко. Я же летела по колумбийскому паспорту, но при этом ни слова не знала по-испански. Еще нас беспокоило, что Том может впасть в ярость и ухитриться меня выследить, или что мы с папой просто не выдержим, не сможем жить вдали друг от друга. Но мы и помыслить не могли о том, что его обвинят в убийстве. Тем не менее произошло именно это. В тот вечер удача совершенно отвернулась от нас. Я хочу сказать – ну какие были шансы, что эта чертова собачница заметит нас на вершине утеса? Или что кто-то обратит внимание на папину машину по пути на мусороперерабатывающий завод?

– На той свалке мы собрали довольно много технических улик. Твой папа ведь был ученым, разве он мог ничего не знать о ДНК и волокнах?

Ясмин широко улыбается.

– Конечно, он знал, даже учитывая, что в те годы анализ ДНК вряд ли так уж часто применяли при расследовании преступлений. Но как я уже сказала, мы и представить не могли, что папу станут в чем-то обвинять. Мы считали, что были в высшей степени осторожны.

– Прости, – вставляет Манфред. – Я понимаю, что ты была очень юной, испытывала давление и вполне могла решить, что это хорошая идея. Но Самир – взрослый, образованный, талантливый…

Он прикуривает сигарету и с жадностью затягивается.

– Не забывай, что он уже терял свое дитя, он не мог вынести мысль о том, что мое будущее может оказаться разрушенным. Мне кажется, он считал себя причастным к этому – ведь это папа настоял на переезде в Швецию, это он против воли притащил меня в чужую страну. Это он влюбился в Марию и решил, что мы будем играть в семью в том зеленом домике.

Ясмин ненадолго умолкает, а потом продолжает:

– Это ведь он не понимал, что Том жестоко со мной обращался. Папа не видел, хотя все признаки были налицо. Кроме того, его доверие к правоохранительной системе стремилось к нулю. Его доверие к Швеции как к государству – тоже, как мне кажется. Когда мы туда переехали, у папы были довольно романтизированные представления об этой стране, где у всех якобы есть равные возможности. Ну а потом… Н-да. Все было совсем как во Франции. Меня даже называли чуркой. Я думаю, от этого папе сносило крышу. От осознания, что в Швеции меня не ждет лучшая жизнь.

– Твоя дочь, – вставляю я словечко.

Ясмин смотрит мне в глаза.

– Ей скоро исполнится двадцать. Учится в университете, собирается стать врачом. Можно, наверное, сказать, что она воплощает мои или, скорее, папины мечты.

– Двадцать? – переспрашиваю я, параллельно ведя в голове нехитрые подсчеты. – Она что?..

– Верно. Это дочь Тома. Только она об этом не знает, и я бы предпочла, чтобы так никогда и не узнала.

– Что произошло после того, как ты попала в Марокко? – интересуюсь я.

– Папин кузен, Мухаммед, и его жена встретили меня в аэропорту. Они распахнули передо мной двери своего дома. И свои сердца. Мы с папой договорились, что аборт я буду делать в Марракеше. Но когда я оказалась в клинике, то просто не смогла на это пойти. Маленькая жизнь внутри меня – все, что оставалось от прошлого, в котором меня уже покинули столь многие. Поэтому я сохранила Самиру. Мухаммед и Мона меня поддержали. Мы и сейчас с ними очень близки. Благодаря им я познакомилась со своим мужем.