Некро Файлы (ЛП) - Гонсалес Дж. Ф. - Страница 31

Селли натянула простыни до талии. Она спит обнажённой. Я одет в шорты и старую футболку. Я слышу тихий храп, спокойный звук. Мягкие волны бьются о берег Фуллертон-Бич.

Я оглядываюсь, узнавая звук. Более гнусавый, чем у Селли.

Рудиментарный близнец, растущий из грудной клетки моей возлюбленной, храпит.

Мягкие звуки навевают воспоминания.

"Мир ломает каждого и потом многие сильны на изломанных местах".

- Эрнест Хемингуэй

I.

ДЕТИ

1959 год

Кристал-стрит в те дни была миром, удалённым от территории банд, которой она является сейчас. Не было сгоревших многоквартирных домов, не было нужды в оранжевых табличках в каждом окне трёхквартирного дома, говорящих прохожим, что они проходят через районную зону наблюдения за преступностью. Были клубы по интересам. Но все мы смотрели "Школьные джунгли"^[11] и знали, что ситуация вот-вот изменится.

Мои родители жили на пересечении Кристал-стрит и Ваштено-стрит, когда я родился. Это был польский район, из тех, где никто никогда не переезжал. Жители просто умирали, и после этого их сыновья и дочери оставались жить там, пока не женились и не переезжали в дом побольше в Бактауне или на Логан-сквер. Или, может быть, они тоже умирали.

Лето 1959 года было жарким. Я помню, как намного позже услышал это от родственников, которые пошли на игру Мировой серии, чтобы увидеть "Уайт Сокс". В день моего рождения, девятого сентября, было девяносто восемь градусов по Фаренгейту^[12].

Моя мать и двое её друзей с завода по производству радиевых часов, на котором она работала - красили циферблаты люминесцентными чернилами по десять часов в сутки - ездили на Дивизион-стрит и Милуоки-авеню на выставки, чтобы спастись от жары тем летом. "Баннер", "Роял", "Билтмор"; все выставки были с кондиционерами.

Моей матери пришлось работать во втором триместре; в то время мой отец едва зарабатывал, чтобы прокормить семью из двух человек, работающий охранником в "RB’s", ныне несуществующем универмаге в Милуоки. Я с теплотой вспоминаю, как купил в том магазине игрушки "Whamm-O Monster Magnet" и "Rock-’em Sock-’em Robot" в честь выпускного в детском саду.

Отец позволял мне выбирать всё, что я хотел, и к шести годам слово "монстр" прочно вошло в мой мозг.

Когда я родился, моя шея была обмотана пуповиной, и я уверен, что воздействие радия на мою мать тоже не помогло. Завод в конечном итоге был закрыт после многих лет судебных баталий; если вы стоите на эстакаде Огден-авеню, вы всё ещё можете посмотреть вниз и увидеть омерзительное лимонно-зелёное свечение в тех окнах, которые не были выкрашены в чёрный цвет.

В сентябре 1959 года моя мать и её друзья отправились в "Билтмор" на Дивизион-стрит на премьеру "Бен-Гура". Мне рассказали, что она тут же начала рожать меня.

Скорая помощь вовремя добралась до лютеранской диаконисы. Когда я появился на этот свет, моё лицо было синим, а из носа и ушей текли следы крови. Чтобы дать вам представление о том, насколько ограниченными мы были с медицинской точки зрения всего тридцать пять лет назад, всё, что врачи могли сказать моим родителям, это то, что у меня было дегенеративное заболевание мышц, вызванное травмой матки.

Моя мать винила себя много лет.

Когда я учился в начальной школе, одна из школьных экскурсий была в музей Рипли "Хотите верьте, хотите нет" в Олдтауне, где была выставка уродов из цирка Барнума и Бейли. Уроды на самом деле были термином Финеаса Барнума для быстрого обогащения. Позже его партнёр назвал таких людей, как я и Селандин, "человеческими диковинками". Я - с увеличенной головой и выпуклыми глазами, Селли - со второй головой, торчащей из грудной клетки.

Один из дисплеев отображал Тома Тумба. Его мать искренне считала, что миниатюрность её сына была вызвана горем, которое она испытывала из-за того, что её щенок утонул, когда она носила Чарли (настоящее имя мальчика). Я пошёл домой и рассказал маме историю о том, как Том-мальчик-с-пальчик разбогател и женился на женщине, которая сказала ему, что он такой же красивый, как и она, так что моей матери не нужно беспокоиться обо мне.

Моя мать грустно улыбнулась, когда я сказал ей это, и теперь я понимаю, что это было потому, что она знала, как мои взрослые годы причинят мне боль, и что мои ближайшие школьные годы будут только предвещать эту боль. Она улыбнулась, как улыбаются, когда вспоминают, что человек, с которым они разговаривают, был таким маленьким и крошечным. Печаль первого осознания смертности. Мама ожидала худшего. И поэтому, я до сих пор слышу её плач по ночам.

Но школа, в которую я пошёл, называлась "Институтом Святых невинно убиенных младенцев", одна из клиник округа Кук.

На первом году обучения я познакомился с Селандин Томей. Некоторые другие дети и их родители шептались о ней.

Возраст детей в классе был разным; некоторые учились медленнее, у других были заторможены функции организма, и их нужно было учить с бóльшим терпением.

Селли родилась в 1959 году, как и я.

Она была первой девушкой, которую я увидел голой.

* * *

"Институт Святых невинно убиенных младенцев" был одним странным грёбаным местом. Вы входили в этот лабиринт зданий на пересечении Восемнадцатой улицы и Оноре-стрит, миновав небольшой кусочек чего-то похожего на филадельфийский рядной дом; это здание, которое было ожоговой палатой для всего округа, и Маяк для слепых. На северо-восточном горизонте манила пара огромных красных неоновых губ, рекламирующих ковры "Магики".

Уроки чтения и правописания не были слишком сложными; наши сеансы реабилитации отражали наши потребности. Терапевты были великолепны. Клянусь, Вонни Ллевеллин и Рон Шавлус обладали терпением святых. Реабилитация в основном состояла из упражнений на координацию, игр, чтобы каждый человек использовал свою правую и левую стороны независимо друг от друга или в тандеме.

Что было странным в "Институте Святых невинно убиенных младенцев", так это мои одноклассники. Не всем из нас разрешали ходить с классом на экскурсии, вроде той, что была у Рипли. Иногда мне казалось, что это тюрьма. Со мной никогда не обращались плохо, но я чувствовал, что всеми нами манипулируют каким-то образом, который я никак не мог понять.

Реабилитационный центр для несовершеннолетних, где мы находились, был в комнате под номером восемнадцать, большие чёрные цифры на оранжевой двери. В комнате номер двадцать должно было быть ожоговое отделение, но там находились люди всех возрастов, подключенные к разным аппаратам. Я слышал, как несколько санитаров ворчали по поводу того, что им приходится работать с "Куском боли", который находился в углу комнаты номер двадцать. Пустая синяя дверь.

Я никогда не видел ничего из того, что происходило в этом длинном коридоре из подкомнат. Но я слышал крики. Несколько раз за эти годы меня вырвало на ладонь или в мусорное ведро, как удобнее, когда я вспоминаю эти проклятые, пронзительные, ужасные крики.

Когда-то это не имело ничего общего с воспоминаниями. В медицинском журнале я наткнулся на фотографии мертворождённых талидомидных детей, таких, какой был у Селандин.

Один из этих "мертворождённых" детей был не чем иным, как нервным столбом, обёрнутым вокруг кости в плаценте.

* * *

Я возвращаюсь в спальню, мои руки вымыты и свежие. Я до сих пор чувствую запах рвоты в слабом весеннем воздухе. 31 мая, первый настоящий отход Чикаго от зимних дней. Это не плохой запах. Это пройдёт через несколько минут, как когда мы с Селли были детьми и тайком курили на заднем крыльце двухквартирного дома Плихта.