Сабля Цесаревича (СИ) - Ганипровский Павел - Страница 18

Павел молчал, переваривая сказанное. Он вспомнил, что в десятом классе действительно учится сын Грига — высокий черноволосый юноша. Однако, поскольку между седьмым и десятым классом стоял почти непреодолимый возрастной барьер, с директорским сыном он ни разу не разговаривал.

— Да только Зайчик его обманул, — голос Алексея посуровел. — Главарь этой банды ему нужен — выполняет разную грязную работу для Игоря Савельевича, очень тому удобно. Поэтому Зайчик сыщика «подмазал» — но чтобы тот все свалил на сына господина Григоряна.

— Но это же подло! — взвился Паша.

Алексей пожал плечами.

— А Зайчик именно подлец. Ты ведь и сам это знаешь.

Пожарский осекся, вспомнив вдруг про подаренный ему нож. Алексей поглядел на него с пониманием.

— Вот ты думал, что ваш Григ плохой, взятку взял. А оно вот так оказалось… Нельзя людей судить сразу. Вообще людей осуждать нельзя.

— А как же Зайчик? — поднял лицо Павел.

— Тут другое дело — он враг. Даже не он, а то, что сидит в нем… Не твой враг лично, а всего доброго, что есть в мире. Но все равно не наше дело его карать — пусть его закон карает. И даже у него есть возможность стать лучше. Маленькая, правда, очень маленькая… А так — все мы совершаем поступки, которых потом стыдимся.

Мальчики были в самой высокой точке подъема.

— Красиво тут у вас стало, — вздохнул Алексей.

Они любовались городской панорамой — парком, блестящими протоками и заливом, северными районами с телевышкой, похожей на устремленный в небо палец и похожим на гигантское НЛО новым стадионом.

— Арутюн Левонович ведь математик? — спросил вдруг Леша.

Павел кивнул.

— Меня учил арифметике и физике Эраст Платонович, наш дальний родственник, очень хороший человек, — начал Леша. — Однажды папа подарил мне на день рождения игрушечного пса на колесиках — совсем как настоящего. А Эраст Платонович — настоящую будку для него. Мне тогда было лет десять, я очень хотел собаку, но мне не позволяли. С игрушечной я возился, конечно, но все равно донимал маму просьбами подарить настоящего щенка. Наконец ей это надоело, и она прислала ко мне специального врача по моей болезни, чтобы он объяснил, почему при ней нельзя играть с животными. Но я его не слушал — мне было очень обидно, что у всех есть собаки и кошки, даже у моих сестер, а у меня никого нет. И я велел врачу залезть в эту будку — он маленький был, щуплый, как раз поместился. «Если у меня не может быть собаки, вы будете вместо нее», — сказал я ему.

Паша фыркнул, но Алексей посмотрел на него строго:

— И ничего смешного. Я не должен был так делать. Когда об этом узнал Эраст Платонович, он сказал мне, что конура для собаки, а не для человека, и что если мне это непонятно, то он заберет конуру. «Считай, что я тебе ее не дарил», — сказал он. Мне было очень стыдно, я потом долго просил у врача прощения и больше так не делал никогда. А собаку мне потом подарили — когда я немного вырос и стал понимать, как с ней безопасно обращаться. И кот у меня тоже был потом…

Он немного помолчал, видимо, вспоминая своих питомцев, и Павел не стал торопить его.

— Страшно не поступать плохо, страшно не стыдиться этого, — продолжил затем Леша. — А Зайчик не стыдится.

Паше было нечего на это сказать. Он просто смотрел на город.

— А с Арсеном Григоряном все будет хорошо, — снова начал Леша, и лицо его осветилось улыбкой. — Настоящий убийца раскается и признается на суде в своем злодействе. Арсену дадут условный срок. Я рад — их несчастному народу и так досталось лиха. Папа им сочувствовал очень.

Павел уже и не думал спрашивать, откуда его друг знает все это и как могла произойти невероятная история с врачом в будке — кажется, он уже это понимал…

— А чем ты болел в детстве? — спросил он Лешу, когда они выходили из парка.

— Гемофилией, — коротко ответил тот.

Пожарский лишь молча и задумчиво кивнул.

…День был настолько эмоционально насыщен, что Паша заснул, как только положил голову на подушку. И, конечно, к нему пришел новый сон — правда, на сей раз не совсем «про Лешу».

Поначалу было так темно, что мальчик толком ничего не видел. Он лишь чувствовал, что находится где-то на улице, как будто бы за городом, потому что его со всех сторон обдувал холодный ветер, и воздух при этом был свежим и чистым, непохожим на наполненный автомобильными выхлопами городской. В темноте с трудом можно было различить дорогу, чуть более светлую, чем все остальное, и медленно движущиеся по ней силуэты людей. Множества людей, десятков или даже сотен… В темноте, опять же, сложно было сказать точнее.

Пожарский стоял на обочине и смотрел, как они проходили мимо него. Поодиночке и небольшими группками, поддерживая друг друга, о чем-то тихо переговариваясь. Некоторые несли на руках детей, и не только младенцев, но и уже довольно больших — эти люди явно шли издалека, и все они успели страшно устать. Большинство с угрюмым видом смотрели себе под ноги. Но каждый из них стремился куда-то вперед, и Паша невидимой для них тенью двинулся рядом с ними в том же направлении. Он шел по обочине, держась на расстоянии в пару шагов от остальных, достаточно близко, чтобы можно было услышать их негромкие голоса, но вскоре понял, что они говорят не по-русски. Языки, которые Павел учил в школе, английский и французский, ему тоже ничем не помогли — этого языка он не знал. Правда, где-то позади ему послышалась и русская речь, но она звучала так тихо, что до него донеслись только отдельные слова: «…еще верста или две… Ты должна дойти… Мы сможем…»

Паша замедлил шаг, чтобы оказаться поближе к тому, кто говорил по-русски, и еще раз попробовал приглядеться к бредущим по дороге измученным людям. То ли его глаза привыкли к темноте, то ли вокруг стало светлее, но теперь он стал видеть лучше и смог рассмотреть шедших рядом с ним путников. В первый момент ему показалось, что все они очень похожи друг на друга, чуть ли не на одно лицо — черноволосые, с густыми черными бровями, а мужчины еще и с такими же густыми усами, темно-карие глаза, носы с горбинкой… Совсем как у Арутюна Левоновича, сообразил вдруг Паша, только директор, пожалуй, не такой смуглолицый, как эти люди. Хотя и среди них вроде бы были белокожие, если, конечно, он хорошо разглядел их при таком слабом свете.

Но вокруг и правда было уже не так темно, как в первые минуты этого сна. И чем больше проходило времени, чем дальше Павел шел по дороге, глядя на не видящих его попутчиков, тем лучше ему были видны их лица. Посеревшие от усталости, испуганные, а порой словно бы безразличные ко всему… И вовсе не одинаковые. Теперь Пожарский прекрасно отличал их одно от другого — несмотря на многие сходные черты, каждое из лиц обладало и индивидуальными. Даже волосы не у всех были черными — оглянувшись назад, мальчик заметил двух довольно светлых мужчин, один из которых нес на руках маленькую девочку-шатенку.

Павел еще больше замедлил шаг, пропуская эту странную процессию вперед и приглядываясь к каждому обгонявшему его человеку. Мальчик надеялся, что еще кто-нибудь заговорит по-русски и он сможет понять, кто все эти люди и куда они идут по ночной дороге, но теперь все путники либо молчали, либо шептали что-то себе под нос на своем языке, так что о цели их путешествия можно было только догадываться. Ясно было лишь одно: они идут откуда-то издалека, они провели в дороге уже не один день, и все они в буквальном смысле слова падали с ног от усталости. Никто не тащил с собой много вещей — у некоторых были небольшие свертки в руках или мешки за спиной, а часть людей и вовсе ничего не несли. Зато все больше путников подставляли плечо идущим рядом женщинам или старикам — и двигались дальше, сгибаясь под их тяжестью.

Позади всех с трудом ковыляли, опираясь на палки, несколько особенно ослабевших пожилых людей. Они заметно отстали от остальной группы, и в первый момент, когда Павел увидел их, ему показалось, что она них никто не обращает внимания и что они могут окончательно отделиться от других и затеряться в темноте. Но нет — те, кто шел впереди них, постоянно оглядывались на отстающую группу, а когда расстояние между ней и остальными стало особенно большим, к ним направились двое мужчин помоложе. Они подхватили под руки с двух сторон одну из сгорбленных женщин в черном платке и повели ее вперед, помогая ей идти быстрее. Она быстро заговорила — и без знания языка нетрудно было понять, что ей не хочется быть обузой и что она обещает попытаться идти самостоятельно. Но ее не слушали. Один из мужчин крикнул что-то шедшим впереди, и к отстающим заспешили еще несколько молодых людей и девушек, которые тоже принялись помогать ослабевшим, чуть ли не взваливая их себе на спину.