Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 87

Тогда я простилась с ученицами в Перстне, пообещав, что скоро вернусь в другом обличье, и отправилась в горы — туда, где не ходят ни шены, ни слуги с яками и овцами. Там растут дикие мхи, кустарники и травы и среди них — безымянные цветы, которые запрещено срывать жителям Бьяру. Ты наверняка видел их на столе у Сиа: маленькие соцветия, похожие на бессмертник, почти лишенные запаха. Лепестки у них золотые, стебли и листья — серебряные; а корни черные, как уголь. Знаешь, откуда они берутся?

Я помотал головой.

— На севере, на махадвипе Уттаракура, есть дерево — на него слетаются души мертвых, чтобы ждать нового рождения. С виду оно кажется засохшим, но это не так: внутри кипят ядовитые соки. Корни дерева расползаются далеко-далеко, по всему миру, и местами выходят на поверхность. Из них выделяется желтая роса; там, где она смачивает землю, вырастают эти цветы. Поэтому у них есть особые свойства: съешь три лепестка и погрузишься в сон; съешь шесть — тело погибнет; ну а если съешь девять, то отравишь саму душу. Она позабудет себя, свои сах и рен, как обычно и случается с теми, кто оказался на дереве Уттаракура.

И вот, ранним вечером я пришла на поляну, покрытую цветами; она сверкала среди гор, как драгоценное зеркало. Моим намерением было принять нужное количество яда и умереть спокойной, безболезненной смертью, чтобы затем сразу переродиться. Я села, прислонившись к камням, сорвала один цветок, вырвала из венчика шесть лепестков и проглотила. Ты когда-нибудь пробовал те цветы? Нет, конечно; зачем тебе?.. На вкус они горькие и сухие, как пыль.

Как только я разжевала лепестки, пальцы на руках и ногах начали неметь. В груди стало легко и пусто; сердце билось все тише. Сквозь полусон я видела, как над горами заходит солнце — а навстречу ему, кутаясь в красноватую дымку, поднимается серп луны. Отсветы небесных огней, горячих и холодных, тут и там вспыхивали на скалах; влажные тени по-лягушачьи жались к земле, прячась за камнями и под листьями цветов. Ветер касался меня — такой приятный, несущий с собой запахи тысячи мест: храмов с тлеющими благовониями и домов с жарящимся над очагами мясом, городских улиц и диких долин, где не бывал никто — ни ремет, ни вевпавет… И во всем мире был такой покой, а я так устала, что подумала — не стоит ли сойти с пути? Остановиться? Зачем бежать за недостижимым, зачем страдать, зачем перерождаться, если можно стать этим ветром, этим солнцем и травой? Может, ответ не в том, чтобы стремиться вверх, а в том, чтобы вернуться вниз? Может, черви блаженней богов?..

И тогда я подняла цепенеющую руку, в которой еще зажат был желтый цветок, и, не считая лепестки, откусила венчик целиком.

Не успела я проглотить отраву, как земля подо мной опрокинулась. От макушки до пяток меня пронзила дрожь; это было похоже на то, как падаешь во сне… только проснуться я не смогла. Вместо этого я проваливалась все глубже и глубже. Перед глазами мелькнули камни и грязь, бледные корни растений и розовые личинки жуков; я пыталась ухватиться за них, но бесполезно! Сверху наваливалась чернота, давила на грудь неподъемной тяжестью… И я вдруг поняла, что меня ждет — остаться замурованной во тьме на целую вечность. Оцепенение; отупение; медленное гниение заживо. Вот что бывает с теми, кто сходит с пути, Нуму, кто говорит: «Хватит! Я не хочу большего! Я лучше останусь на месте или поверну назад и стану животным, или камнем, или травой». Я обернулась — и была наказана.

Я хотел спросить у богини, как же ей удалось выбраться из этой западни, но перед нами уже распахивалась дверь в Коготь. Палден Лхамо ссадила меня с лап и, легонько подтолкнув в спину, велела:

— А теперь иди на занятия! Шаи, наверно, уже заждался.

***

На протяжении следующей недели я много размышлял над тем, что сказала Палден Лхамо. Она хотела, чтобы я стал зеркалом богов и наблюдал за ними? Что ж, это было несложно — вся жизнь дворца проходила у меня перед глазами. Но что такого страшного его обитатели могли сделать?.. Насколько я мог судить, их дела и помыслы были почти безраздельно посвящены заботе о мире дольнем. Едва ли в Олмо Лунгринг могли родиться лучшие цари, министры и судьи! Даже Шаи, со слов Сиа, прожженный лентяй, на деле не просто так гулял по Бьяру и заливал в горло кувшины чанга. Когда он возвращался из города, то всегда приносил вести, сплетни и слухи, неизвестные и тысячеухим, тысячеглазым вороноголовым.

К слову, после нашей давешней ссоры Шаи куда-то пропал, даже не попрощавшись. Я не очень беспокоился, потому что Сиа на вопросы о сыне только досадливо морщился и отмахивался; случись с ним что серьезное, лекарь вряд ли был бы так равнодушен. Но все же мне хотелось, чтобы Шаи поскорее вернулся во дворец и мы бы могли поговорить и помириться. Он все-таки был моим другом, хоть я и понял теперь, что не каждое слово молодого лха стоит принимать на веру.

В последнее время я вообще стал больше понимать в разговорах богов. Может, это оттого, что я худо-бедно выучился меду нечер… а может, потому, что просто повзрослел? В конце концов, мне шел уже восьмой год — всего-то через одну зиму по законам Олмо Лунгринг я мог бы взять себе новое имя, получить от родителей в подарок стадо яков или овец и даже — о, боги! — жениться! Последнего я делать не собирался, да и яков во дворце девать было некуда; но я хотя бы сумел убедить Сиа не гнать меня спать сразу после заката, как какого-то молочного щенка.

И сколько же нового я узнал, отстояв право ложиться позднее! К примеру, раньше я почти и не встречался с Нехбет, матерью Падмы и главным небесным казначеем: она покидала Коготь засветло, а возвращалась не раньше часа Свиньи. Если я и сталкивался с богиней случайно, то только и мог, что подивиться чернильным пятнам на белых щеках и лбу да тому, как жилы выступают на тревожно вытянутой шее; а через мгновение Нехбет скрывалась из виду, шагая так быстро, что нефритовые кольца в волосах бряцали наподобие маленьких дамару. Но теперь я видел, как сумеречными вечерами она возвращается в Коготь, садится за стол в кумбуме, разбрасывает по нему кипу бумаг и, едва прикоснувшись к еде, всматривается в них с напряженным вниманием, словно предсказатель — в гадательные узлы. А если я подходил поближе, то слышал, как она пересчитывает хлеб и сушеное мясо, зерно для посева, запасы дров и масла, серебро и золото в сундуках князей — снова и снова, будто начитывающий молитвы паломник. Это занятие всегда напоминало мне о старике-счетоводе, в подчинении у которого я был в Перстне: только тот присматривал за одним дзонгом, а Нехбет — за целой страной. Мало того, ей же пришлось вести учет всех переселенцев, явившихся в Бьяру с окраин страны, и следить за тем, чтобы им дали крышу над головой и положенную меру еды; а еще и чтобы на этом не нажились нечистые на лапу оми.

Несколько раз я решился заговорить с женщиной-грифом и узнал, что прибывших уже немало. И точно, ближе к ночи из окон дворцового сада становилось видно зарево по обе стороны от города — не от солнца, тлеющего на западе, не от восходящей луны, а от костров тех, кто сбежал из земель, где весна так и не наступила. Нехбет сказала, что все они уже приставлены к работам у Стены: копают рвы и ямы, вбивают в землю железные колья, выворачивают глубоко засевшие камни; что дороги запружены повозками с песком и кирпичами, а по реке Ньяханг поднимаются лодки, груженные белой глиной и бочками со смолой.

Встречал я по вечерам и других обитателей Когтя: к примеру, Утпалу, заходившего в кумбум подкрепиться перед своей ночной работой. Вороноголовый тоже наблюдал за строительством Стены, которое не останавливалось и с наступлением темноты. Как-то он обронил, что в час Снежного льва на полях за городом собираются шены и что Железный господин раз или два спускался к ним и возвращался только под утро… и вдруг замолчал, а на лице у него появилось выражение не то испуга, не то отвращения — но больше Утпала ничего не захотел объяснять мне.

Бывало и так, что я становился свидетелем чужих бесед. Однажды я задержался в саду дольше обычного, читая книгу о какой-то давней войне и герое, который никак не мог вернуться домой, а потом заметил, как в кумбуме загорелся свет. Я подкрался поближе — но не слишком, чтобы меня не видно было из-за перистых кустов гла цхер. Подсматривать, конечно, нехорошо, но ощущение невидимости и неуловимости наполняло мою грудь щекочущей радостью. Я представил, будто я голодный дух, который в дни после Цама вырывается из сумрачного нижнего мира и бродит от двери к двери, заглядывая внутрь домов и подбирая приношения, оставленные на пороге.