Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 123

Там все оставалось по-прежнему, будто я и не уходил никуда; даже стило и восковая табличка с недописанной заметкой так и валялись на незапылившемся столе. Под кроватью затаились, подошвами кверху, мягкие тапки. Эмалевые фигурки зверей и птиц пестрели на стенах; с потолка тянуло ладони-лучи золотое солнце. Вдруг до меня дошло: ведь это же детская! Почему я не занял другие покои, больше подходящие по возрасту?.. Впрочем, сейчас было не до этого. Кое-как умывшись, я порылся в сундуках и натянул тонкую рубашку зеленого шелка, малиновые штаны и чубу с широким парчовым поясом — внизу такую красоту, увы, не поносишь! — а потом отправился к Сиа. Старика обязательно нужно было проведать; к тому же с его помощью я бы быстрее управился со сборами… Вот только лекаря не оказалось на месте. Покрутившись среди врачебных механизмов ремет, тихих, неподвижных, плотно прижавших к подбрюшью листообразные лезвия и иглы, и перебрав все мелочи на полках вдоль стен, я решил отправиться на поиски. Была у меня одна нехорошая догадка по поводу того, где Сиа мог пропадать.

Идти я решил через сад. С того времени, как я бывал здесь в последний раз (всего полгода назад, кажется? Или больше?), тот будто бы стал еще гуще и диковинней. Стволы деревьев почти подпирали потолок; ветки, толстые и тонкие, изогнулись и растопырились во все стороны; янтарные плоды выглядывали из-под листьев, как чьи-то злые глаза. Через чащу одичавших растений поблескивали темно-зеленые, лиловые и багряные кусочки стекла — витраж, украшавший противоположный конец зала. Невольно я остановился, чтобы рассмотреть его повнимательнее, как делал в детстве. Вот маленький мореплаватель в утлом суденышке; легкой водомеркой он скользит по поверхности волн, а под ним ворочается гигантский змей, заполняющий целый океан чешуйчатым телом… Содрогнувшись, я отвел взгляд и поспешил наверх. Не дойдя пары шагов до спальни Камалы, прислушался: стены дворца глушили почти все звуки, но мне удалось различить слабое эхо двух голосов. Так я и думал! Сиа наверняка там, очищает кровь вороноголовой от очередной порции яда.

Однако внутри старого лекаря не было, зато я еще с порога увидел Палден Лхамо. Худая, высокая, в своих иссиня-черных доспехах она походила на тень, отбрасываемую невидимым предметом. Перед нею на кровати сидела Камала; лицо вороноголовой полностью скрывала волна спутанных волос. Ладони, лежащие на коленях, были сцеплены такой силой, что костяшки пальцев отдавали зеленью.

Селкет, заметив меня, слегка кивнула; Камала даже не пошевелилась.

— Я оставляю тебе лекарство, — медленно сказала Палден Лхамо, ставя на полку рядом с кроватью небольшую, плотно закрытую коробочку из голубой эмали. Вороноголовая не отвечала; тогда богиня взяла ее подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. — Здесь двенадцать пилюль. Пока я не вернусь, новых не будет, так что расходуй лекарство разумно. Хорошо?

Ее голос звучал ласково, но Камала застонала, отпрянув назад, закрылась ладонями и разрыдалась.

— Мне больно, больно, все время больно — а ты хочешь, чтобы я была разумной! Они кричат в моей голове, днем и ночью, и это сводит с ума! Ты не понимаешь …

— Прекрати, — оборвала ее причитания Селкет. — Я слышу все то же, что и ты, даже больше, и, как видишь, не потеряла рассудок.

Вороноголовая притихла на секунду и снова подняла заплаканные, покрасневшие глаза. Ее лицо, все еще красивое, вдруг исказила жуткая гримаса; губы растянулись в улыбке — или оскале? — зрачки скакали вверх-вниз, оглядывая Палден Лхамо, точно диковинную морскую тварь, выброшенную на берег, у которой сразу и не поймешь, где пасть, а где жабры. Наконец она прохрипела:

— Тогда как ты живешь с этим? Объясни мне, что у тебя внутри? Что это горит? Дай мне это! Дай!!!

Вдруг Камала бросилась вперед и вцепилась в доспехи богини, шкрябая по ним когтями, будто пыталась оторвать пластины брони и добраться до тела. Селкет отшатнулась, разглядывая вороноголовую с жалостью и отвращением, а потом, не говоря ни слова, вышла прочь. Я поплелся следом; не оборачиваясь, богиня неласково спросила:

— Тебе-то чего?

Смутившись, я промямлил:

— Ты дала ей пилюли из желтых цветов? Я думал, они только для твоего брата.

— Ему сейчас ни к чему. А ты зачем пожаловал в месектет? Неужели внизу закончились бурчащие кишки и вывихнутые пятки?

— Я искал Сиа; хотел, чтобы он помог мне набрать лекарств про запас. Потом я вернусь в город.

— Сиа внизу, со спящими. Иди к нему, а потом беги отсюда. Здесь одна гниль.

— Ты о Камале?

— Я обо всех, — богиня остановилась на пороге своих покоев. В спину ей светило солнце, и от этого казалось, что багровый, плавящийся от жара нимб стекает с ее темени на шею и на плечи. — В месектет льется столько слез, что скоро из каждого угла полезут грибы. Сиа плачет по сыну, Падма — по подруге, Камала плачет от боли, Нехбет — от страха, Утпала рыдает над нашими грехами… Вот чем занимаются боги, пока Олмо Лунгринг превращается в ледышку! Плачут и жалеют себя. Да и ты стал таким же.

От изумления я вздохнул с прихлебом, словно опара в квашне. О чем это она говорит?!

— Или ты сам не замечаешь?.. — Селкет откинула упавшие на лицо пряди и посмотрела на меня. Ее зрачки вспыхнули на секунду розовыми бликами и тут же погасли. — Есть в мире особый вид праведников — таких непорочных, что никогда не прольют чужую кровь, даже бычью или баранью. Ну а если нужно устраивать пир, то накануне ночью они приглашают на двор мясников и, пока те забивают яков, коз и овец, сами спокойно спят за стенами дома. Когда приходит утро, мясников гонят прочь, швыряя им в спину камни вперемешку с монетами — платой за услуги. А после хозяева встречают гостей за накрытыми столами и едят жаркое и похлебку, радуясь, что нечистота убийства замарала чужую душу. Как бы ты назвал таких святош?

— Лицемерами. И дураками, — пробормотал я, сжимая кулаки.

— Да, — кивнула богиня, а потом, будто смягчившись, добавила. — А ты, Нуму, разве из их числа? Раньше я думала, что нет; что тебе хватит смелости не отворачиваться от правды, хоть брат и убеждал меня в обратном. Но как ты поступил? Сбежал и прячешься внизу.

Из дверного проема на меня пялились десятки масок, раздув ноздри, раззявив пасти, выпучив яйцевидные глаза: глаза, раскрашенные шафраном, кармином и охрой; глаза из дерева, стекла и янтаря; глаза из золота, серебра и железа. Стыд обжег меня, как удар палки по пяткам. Да, я точно из этой породы! Из праведников, которые только и умеют, что щелкать четками и тоскливо вздыхать! Сглотнув густую слюну, я процедил сквозь зубы:

— Видимо, твой брат прав; я труслив и слаб. Я не могу жить как шены Перстня… не могу быть мясником. Но не хочу быть и лицемерным праведником. Выходит, мне остается только стать овцой. Так что убейте меня, принесите в жертву вашему подземному чудищу. Тогда от меня будет хоть какая-то польза!

Селкет засмеялась, покачивая головой.

— Вот уж нет. Живой ты полезнее мертвого. Это подтвердит любой из тех, кого ты вылечил.

— Что же мне делать?

— Решай сам.

Я уставился на богиню, не зная, что сказать. Всполохи солнца отражались в пластинах ее черных доспехов; казалось, будто она одета в огонь. Вот чего так желала Камала, вот что пыталась ухватить: жар, который согрел бы ее нутро, холодное и водянистое, колеблющееся, как волны под действием луны.

«Если слезы — это вода, а от воды растут грибы, могут ли грибы вырасти из глаз? — невпопад подумалось мне. — Что, если однажды поутру ты проснешься слепым, потому что вместо белков у тебя два мухомора и дюжина поганок вместо ресниц? Слезы лишают зрения; может, поэтому здесь все плачут — чтобы ничего не видеть. Вот что я должен сделать — выбрать между зрением и слепотой».

— Ты права, госпожа. Я сбежал, спрятался; это было малодушием. Но если я не хочу больше отворачиваться… Что я должен увидеть?

Палден Лхамо задумалась — и думала долго, прежде чем наконец ответить:

— Тебе, Нуму, не стать ни праведником, ни мясником; твоя судьба быть зеркалом. Этой ночью мы с братом отправляемся на охоту. Утпала слышал, как в Северных горах шевелится что-то живое — и большое. Мы думаем, это чудовище, уцелевшее в Махапурбах. Будь с нами и наблюдай, не вмешиваясь.