Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 122

Я знал, что по вечерам Пудеу пробирается в кладовую при старой гомпе и упражняется там — то есть измывается над старым и потрепанным чучелом Лу. Думаю, ты видел подобные пугала в Перстне: вроде здоровой кишки из кое-как скрепленных костей, ткани, проволоки. Эту-то штуку Пудеу и избивал всем, что под лапу попадется. Однажды я подслушал разговоры старших учеников о заклятьях, туманящих разум, и мне пришла в голову отличная мысль! Не буду утомлять тебя подробностями, скажу только, что мне удалось выкрасть у учителя свиток с наставлениями об изготовлении печати, внушающей неодолимый ужас.

На следующий день, еще до рассвета, я встал с постели, подхватил сумку со свитком, чернильницей, ножом, иглой и мотком ниток и, дрожа от волнения и холода, пробрался в кладовую. Найдя чучело, я распорол его «грудь», развернул свиток, открыл чернильницу, чуть не расплескав от волнения все содержимое, и трясущимся пальцем начал выводить на деревянных ребрах Лу линии и закорючки. Вдруг чей-то голос раздался у меня за спиной:

— Что ты делаешь? — спросил он. Я чуть язык не откусил от страха! Оказывается, следом за мною из спальни прокрался Чеу Луньен… Тогда его, впрочем, звали просто Крака — Сорока: потому, что он явился в Перстень с перьями на голове, и потому, что трещал без умолку.

Слушая Ишо, я хмыкнул; значит, вот какое прозвище Зово носил в детстве! Надо запомнить — вдруг еще доведется с ним встретиться.

— Сначала я испугался, что он выдаст меня, но Луньен просто стоял, пялясь на свиток своими рыбьими глазами, а потом спросил:

— Почему ты просто не вселишь в чучело демона?

— По кочану! — огрызнулся я. — Пудеу надает ему по сусалам, и все. А я хочу, чтобы у гада хвост отсох от страха!

— Аа, — протянул Крака. — Если хочешь прямо сильно его напугать, тогда вот здесь надо нарисовать иначе… как будто раскрытая ваджра, а не закрытая.

— Тебе-то откуда знать? — буркнул я. — Мы еще не проходили это заклятье!

Но у Краки на все был готов ответ.

— Это же просто! Все в самой печати. Вот тут как бы сердце, и от него корнями идут три больших сосуда. А на сердце сидит паук; вот его голова, и брюхо, и лапы. Он впился жвалами в мясо, а лапами дергает сосуды. Так он отравляет мысли и запутывает движение поддерживающих ветров в теле. На самом деле, если переместить лапу вот сюда, получится даже лучше…

И он начал водить когтем по бумаге, показывая, как усилить заклятье, а потом, заявив: «Сделай так, и Пудеу точно обмочится со страха», — отправился восвояси.

Я уставился на свиток; теперь, как бы мне ни хотелось, я не мог не видеть паука — мерзкое, черное существо, повисшее посреди печати, выжидательно перебирая лапками. Наконец, отбросив сомнения, я снова обмакнул палец в чернила и принялся за работу. Закончив, сшил чучело и вернулся к еще спящим товарищам.

Вечером, когда Пудеу должен был удалиться в чулан, я так и вился поблизости, точь-в-точь муха над медом. Ждать долго не пришлось: скоро из клетушки раздался крик.

И какой! Это был истошный, пронзительный вопль, который все длился и длился — минуту, не меньше, а потом перешел в звенящий визг. У меня внутри все похолодело; что я натворил? К гомпе уже бежали другие ученики и взрослые шены. Я увидел в толпе и Луньена; он довольно улыбнулся и даже, кажется, подмигнул мне. Двое шенов зашли в чулан и скоро вывели оттуда Пудеу. Но на что он был похож! Морду обсыпала седина; глаза распахнулись так, что веки почти исчезли; из раскрытого рта на грудь капала слюна… И при том Пудеу продолжал визжать, хоть и тише; из его легких будто бы выдавливали воздух через крохотную дырочку. И да, Крака не соврал — он обмочился.

Там, в чулане, Пудеу не просто испугался, нет. Не знаю, что он увидел, но это лишило его разума. Его увели; а следом осторожно, на железных крючьях, вытащили чучело, распороли кривые швы, наложенные мною впопыхах, и нашли чернильного паука. Взрослые щены собрались вокруг, рассматривая его и что-то обсуждая шепотом. Затем один вышел вперед и обратился к ученикам:

— Вытяните-ка лапы! — а затем пошел сквозь толпу, осматривая ладони; как я ни старался отереть пальцы о чубу, меня вычислили по грязи под когтями. И знаешь, что было дальше?

Я пожал плечами, не понимая, к чему шен ведет.

— Меня не наказали. Ну, ударили пару раз палкой, но это не считается. Шенов больше интересовало, как я догадался изменить печать. Кое-кто даже похвалил за находчивость.

— А Чеу Луньен не возражал, что ты присвоил его заслуги?

— Нет, — хмыкнул Ишо, бултыхая густой жидкостью в стакане. — Он был слишком гордым, чтобы трястись над каким-то заклинаньицем. Для него это была мелочь, которую не жалко и подарить… вроде как бросить медяк нищему.

— Хорошо, но к чему мне знать все это?

— К тому, Нуму, что каждый раз, когда я разбиваю сухет или, если желаешь, заношу пурбу, чтобы убить щенка, оказавшегося не в том месте и не в то время, я слышу этот звук: отвратительный, жуткий крик сломанной души. Это не дает мне забыть, что бывает, когда слишком увлекаешься целью и забываешь о средствах. Поэтому можешь не отвечать на мой вопрос. Я не буду допытываться. Не говори мне ничего про Железного господина, забудь, что я спрашивал. Но если вдруг заметишь, что болезнь берет над ним верх… Прошу, поступи правильно.

***

Как бы я ни старался быть бережливым, мешочки, бутыли и коробочки с редкими лекарствами, принесенные из Когтя, пустели с пугающей скоростью; от многих осталась только горстка цветной пыли или пара мутных капель на дне. Давно пора было навестить небесный дворец и пополнить запасы, но я откладывал это так долго, как мог. Жизнь здесь, внизу, была как сон — не особо сладкий, не слишком связный, но хотя бы дающий забыться. В моей голове крепче, чем гвоздь в доске, засела мысль: «Как только вернешься в Коготь, как только займешь свое место подле богов, рядом с Железным господином, рядом с его сестрой, тебе уже не отвертеться. Во всем, что они сделают с твоего молчаливого согласия, будет и твоя вина».

Стоило подумать об этом, меня начинало трясти, как дарчо на ветру. Тогда я повторял — снова и снова, то беззвучно, то вслух, — что ничего не могу изменить. Положим, я пошел бы на перекрестки Бьяру кричать о том, что знаю: о черном жернове, об утопившихся в Бьяцо, о городах южной страны, о душах чудовищ и вепвавет, вперемешку лежащих в основании Стены. Недолго бы мне кричать! Но допустим, кто-нибудь успел бы услышать и поверить. Что бы случилось дальше? Восстание? Шены с легкостью подавят его. Теперь-то я понимал, зачем щенков в Перстне с малолетства учат обращаться с оружием. Все эти копья, стрелы, мечи, булавы, кхатанги, тесаки, кинжалы и косы, так богато украшенные нитями драгоценностей, колокольчиками и шелковыми лентами, так красиво блестящие на солнце во время празднеств, готовы в любой миг обратиться против врагов Железного господина, будь те из дыма и пламени или из плоти и крови. Слуги Перстня — это грозное войско. Да, у некоторых князей есть дружины побольше, но кто они против черных колдунов? Воробьи против воронов! А впрочем, пускай шены не справятся; народ свергнет богов и перережет им глотки (им всем — и старику Сиа, и маленькой Падме; кому какое дело, что они ничего не знали?). К чему это приведет? К тому, что Стена никогда не будет закончена и все мы сгинем в надвигающейся зиме… Так я думал и каждый раз убеждался, что Стена необходима, даже если в ней кость вместо камня и кровь вместо извести. Но я не мог, не хотел признавать, что эта кровь и на моих лапах.

Поэтому я тянул до последнего… Но увы, лекарю не обойтись одним подорожником! И вот, через неделю после памятного разговора с Чеу Луньеном я нырнул в подземный ход, ведущий в Коготь. Внутри Мизинца было темно: все чортены, раньше озарявшие его нутро, уже замуровали в Стену. Сколько я ни щурился, бесконечные ступени едва виднелись в густой, свистящей сквозняками мгле; подниматься было тяжело. Прошло не меньше получаса, прежде чем я, ругаясь на чем свет стоит, добрался до входа во дворец.