Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 114

— Думаешь, матери согласятся отдать детей? — вдруг пробормотала Камала.

— Я смогу убедить их, — коротко отвечал Железный господин. Взгляды богов встретились, но вороноголовая тут же отвела глаза. А Сиа все не унимался:

— Ты что, собираешься отправиться сам? Эти твои шены не поубивают друг друга и нас в придачу в твое отсутствие?

— Кто еще будет управлять ладьей? И Селкет останется здесь. Этого более чем достаточно.

Палден Лхамо кивнула, слегка улыбнувшись — хотел бы я знать, если она наденет маску Эрлика, смогут ли шенпо заметить разницу между своим господином и его сестрой?.. Лекарю ничего не оставалось, как согласиться; подозреваю, что никто толком и не помнил, как управляться с древними механизмами. Выждав, не будет ли еще вопросов, Утпала снова поднял голос:

— По правилам требуется, чтобы на применение малой ладьи дало согласие большинство… из тех, кто есть. Так что же, все согласны?

Восемь голосов, включая мой, произнесли «да»; а Падма добавила, что отправила бы за горы тысячу-другую жителей Бьяру, чтобы вместо них привезти кого получше. Только Шаи не произнес ни звука.

— Есть кто против?

Все молчали; и сын лекаря тоже.

***

Той ночью я не мог заснуть, несмотря на мягкость кровати и хрустящую чистоту белья, о которых так тосковал внизу, ночуя на тонкой и воняющей мокрой шерстью подстилке. Следовало признать, я привязался к удобствам и покою дворца, к сытной и сладкой (по вкусу ремет) пище и ежедневной чистке зубов сильнее, чем полагал, — и даже полюбил пшеничный хлеб больше, чем лепешки из цампы. Воистину, дом без основы и дерево без корней! Не такими ли станут и дети, привезенные из южной страны? Как сказал Железный господин, «воспитанные по законам Олмо Лунгринг»? Впрочем, разве лучше умирать от голода среди заиндевевших лиан и присыпанных снегом баньянов?..

Эти — и множество других — мыслей пересыпались в моей голове, шурша, как горох в полом стебле тростника, да еще и кожа зудела не то от тревоги, не то и правда от вшей. Так я и лежал, страдая, и почесываясь, и ожидая рассвета.

Было уже за полночь, когда Шаи влетел в мою комнату. Он был красно-розовым, как дождевой червь, и таким же уродливо голым; только чресла ради приличия перепоясывало какое-то тряпье.

— Нуму, проснись! Нужна твоя помощь! Камале плохо, — срывающимся голосом сообщил он, тряся меня за плечо. Если честно, я даже не удивился; торопливо накинув чуба, я мышью проскользнул в покои Сиа за нужными лекарствами и инструментами (мои остались внизу, у Макары, да и ладно: они были не так хороши, как здешние), а потом вместе с Шаи поспешил наверх, в спальню вороноголовой.

Она лежала на кровати без сознания, обнаженная по пояс; соски на грудях темнели, как упавшие на снег ягоды. На полу валялась пара стаканов — из одного вытекла красная винная лужа; пахло сладкими духами, потом и чем-то еще, до боли знакомым. Я приподнял накрашенное веко Камалы — глаз белел, как половинка вареного яйца; зрачок едва виднелся в нем, крохотный, как зернышко горчицы. Кончики пальцев были холодные, лиловые, будто их обмакнули в чернила; сердце едва билось. Я догадался, что за яд она приняла — молочко, которое выжимают из маков: не наших, вайдурьево-синих, которых зовут утпалами и по неведению причисляют к лотосам, а из огненно-красных маков южной страны. Такое не раз случалось в Бьяру — среди жителей столицы встречалось немало любителей забвения — а потому я знал, что делать. Для начала ввел лекарство; оно действовало быстро — скоро дыхание Камалы стало глубже и чаще. Затем следовало очистить желудок на тот случай, если в нем еще оставался яд.

— Есть здесь какое-нибудь ведро? — спросил я, разматывая длинную трубку шириной в полпальца. При виде этого змееподобного, гибкого инструмента Шаи замер и посерел; не хватало только, чтобы он еще хлопнулся в обморок! По счастью, в эту минуту в дверь влетела Падма, готовая рвать и метать.

— Падма, дай ведро, — велел я, не дав ей опомниться. — И подержи ее.

Маленькая демоница, хоть и рычала под нос проклятия, не утратила способности соображать; вдвоем мы быстро управились. Но когда все, чем мы могли помочь Камале, было сделано, ее будто подменили: Падма опустилась на постель подруги, вся съежилась, закрыла лицо ладонями и всхлипнула. Кажется, я второй раз в жизни увидел, как она плачет; и от этого — впервые за эту ужасную ночь — меня пробрала дрожь.

— Падма, я не хотел… Я не знал, — лепетал Шаи, опершись о стену и тяжело дыша. «Надо же, какой чувствительный, — с раздражением подумал я, перебирая запачканные инструменты (теперь все придется кипятить!). — Неудивительно, что Сиа не стал учить сыночка своему ремеслу. А может, я гожусь ему в сыновья больше, чем ты?..»

— Уходи, — глухо сказала Падма, а потом, подняв голову, повторила с обжигающей злостью. — Уходи и никогда больше не возвращайся! Ты убиваешь ее, разве не видишь?

Камала вдруг зашевелилась, заворочалась под покрывалом, бормоча:

— Не надо. Я сама виновата.

Падма нежно коснулась ее лба, собирая с него прилипшие волосы, а потом повернулась к нам:

— Почему вы еще здесь?

— За ней нужно следить, — отвечал я, не дожидаясь, пока Шаи ляпнет какую-нибудь глупость. — Если действие лекарства кончится, надо дать его снова.

— Давай сюда это твое лекарство! Я справлюсь сама.

Изгнанные из спальни, мы с сыном лекаря спустились в сад и засели в кумбуме, включив все лампы, чтобы не видеть, как качаются в темноте одичавшие деревья. Пока лха искал, что бы на себя накинуть, я стал у очага и заварил часуйму покрепче — так, как ее готовят внизу; щедро кинул в кипящий напиток масла и соли, разлил по глиняным чашкам и протянул одну Шаи. Много слов вертелось на языке, но для начала я спросил:

— Ты знал, что она пьет маковое молочко?

Сын лекаря потупил взгляд.

— И вы все равно пили вино?

— Я не думал, что так выйдет. Мы ведь крепче вепвавет… Нас сложно отравить.

— Может, она приняла что-то еще? — вслух подумал я, припоминая, какой дух стоял в спальне: сквозь приторные благовония пробивалось что-то еще, тяжелое, водянистое… Запах желтых пилюль, вот что! Но откуда они у Камалы?.. — Зачем ей это? Жить надоело?

— Нет… Она говорила, что ее постоянно преследуют голоса и видения; мучают наяву и во сне. Я не верил раньше, даже смеялся, — Шаи сжал виски, нависая над дымящейся чашкой. — А теперь, кажется, понимаю…

— Что понимаешь?

Лха странно покосился на меня и покачал головой.

— Многие знания — многие печали. Учись на моих ошибках, Нуму, — не спрашивай; не ищи ответов! Много лет я мучался, пытаясь вспомнить кое-что — и вот, вспомнил. Я думал, мне станет легче от этого… или я хотя бы пойму, как жить дальше. Но оказывается, я понятия не имею, что делать теперь. Молчать? Рассказать всем и каждому? А что это изменит?.. Неважно даже, поверят они или нет! Мы уже попали под жернова, которые никому не остановить.

Я хотел сказать, что знаю о его тайне, но не придумал, как. Поэтому просто спросил:

— Ты поэтому молчал во время собрания?

— Да, пожалуй, — Шаи пожал плечами и поправил сползающую скатерть, которой обмотался вместо чуба. — Мне надоело притворяться, что мы здесь вообще хоть что-то решаем. Поэтому я больше ничего не собираюсь делать. Я ухожу из Когтя, Нуму; ухожу вниз — и буду жить там, среди вепвавет, пока нам всем не придет конец. И тебе советую сделать то же самое. Беги отсюда! Найди себе девушку, или парня, или обоих; проведи свои дни, сколько отведено, в любви и удовольствии. Только, ради всех богов, не заводи детей. Не заслужили они такого…

— Как это ты уйдешь? А как же Сиа? И Камала? И я, в конце концов?

Он покрутил кружку в ладонях и, криво усмехнувшись, ответил:

— Ты можешь навещать меня внизу. Приходи, будем вместе бесить шенов, как в старые добрые времена! Что до Камалы… Падма права; мы с ней сошлись потому, что оба были в отчаянии, но легче от этого не стало. Наоборот, когда мы вдвоем, оно только вырастает… Ей же будет лучше, когда я исчезну. А Сиа…