Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 112

— Но я и правда хочу знать, в чем суть вашего учения! Я слышал про него одни сплетни, а вот правды… И от Рыбы не добился ни полслова; она молчит, как слуга с отрубленным языком, а больше мне и спросить некого. Так что если расскажешь, буду только благодарен.

Кхьюнг задумалась, прикрыв веки. Красногрудые птицы прыгали у нас над головами, выискивая нетронутые гроздья. Ветер пах копотью и землянистой грязью; от избытка влаги его порывы, забирающиеся под чуба и рубашку, были как прикосновения живых ладоней.

— Наверно, ты уже и не помнишь, но много лет назад, на дороге в Бьяру, я рассказывала тебе про два вида колдовства — про то, которое сберегает мир, и то, которое разрушает его. Я думала, что владею первым, а шенпо занимаются вторым; за это я их презирала.

— Я помню, Кхьюнг.

— Что ж, отличная память, молодой господин! Ну так знай, что я была неправа, — сказала она с легким вздохом, вырвавшимся вверх облачком белого пара. — Тогда я только встала на путь учения и не понимала, что мир невозможно разрушить… по крайней мере, не колдовством.

— Что ты имеешь в виду?

— Суть учения такова: жизнь есть страдание. Кто-то толкует это весьма просто, даже грубо — как то, что любой твари под солнцем известна боль в одной из тысяч ее личин: голода, болезни, страха… Это отчасти верно; но страдание — это не просто нездоровье души или тела. В своей тончайшей форме это — отделение, отделение себя… от всего. Это свойство искры, выпавшей из огня; не следствие, а причина жизни.

Не скажу, чтобы я понял, но что-то в этих неясных, смутных словах задело меня; шерсть на предплечьях стала дыбом, а в голове загудели, просыпаясь, воспоминания. Я будто слышал уже такое — но от кого? И когда?.. А женщина все говорила, кося голубоватым бельмом:

— Страдание заставляет желать исцеления, но не показывает, как достичь его. Это первое обличье страдания: желание без знания или невежество. Оно ведет к ложному разделению вещей и явлений на приятные и неприятные; приятным зовется то, что на время смиряет боль, а неприятным — то, что заставляет чувствовать ее острее. Возникает жадная привязанность к приятному и отвращение к неприятному; и это страсть, второе обличье страдания. Из нее выходит страх потери, принимающий вид гнева — третьего обличья страдания. Невежество, страсти и гнев, как клещи, впиваются в душу и сосут ее соки; чем больше они едят, тем больше вырастают; чем больше вырастают, тем больше пищи им нужно. И вот душа бежит вперед, как ездовой баран, понукаемая своими мучителями, от рождения к смерти, от смерти к рождению, пытаясь обрести богатство, или власть, или любовь… Все тщетно! Представь, что спящему завязали глаза; он просыпается в полной темноте и, чтобы рассеять ее, зажигает одну, две, сотню ламп. Но даже тысяча не поможет ему, если не сдернуть повязку.

Этот страшный порядок, поддерживающий сам себя, и зовется Законом; его цвет — желтый, потому что он нетленен, как золото, никогда не покрывающееся ржавчиной. Мир, основанный на Законе, нерушим: ни мудрецы из южных лесов, которые не едят мяса и не убивают даже вреднейшую из блох в надежде родиться среди небожителей, ни гордые шены, точащие мечи, чтобы воткнуть их небожителям в спины, не смогут причинить ему ни малейшего вреда. Вот почему бога, который правит этим миром, зовут Железный господин: его хватка крепче самых прочных оков. А почему его зовут Хозяином Закона, Эрликом Чойгьялом, ты можешь догадаться и сам.

— А что же ваше учение?..

— А оно, Нуму, о том, как разрушить этот мир.

— Разрушить мир?!

— Да, — Кхьюнг запустила когти в густую гриву; ее мягкий, ласковый голос никак не вязался со страшными словами. — Не пугайся, прежде подумай — верно ли ты понял меня? Мы не зовем к насилию; наоборот! Зачем хвататься за мечи и стрелы? Ни одна стрела все равно не ранит Чойгьяла. Нужно совсем другое — разорвать круг: погасить гнев, отсечь страсти, уничтожить невежество и, наконец, утолить страдание мириадов живых существ. Это ли не высшая, наилучшая цель? Конечно, ее тяжело достигнуть, но мы делаем, что можем.

— Это что же?

— Кормим голодных, лечим больных, даем кров бездомным. А ты как думал? Непросто помышлять о душе, когда желудок сводит от голода, а кожа чешется от язв и блошиных укусов! Об этом была и история Ангулималы — святой протянул ему лапу не для того, чтобы наказать за зло или самому получить награду за добро, как заведено в царстве Закона, а для того, чтобы дать возможность вовсе освободиться от Закона. И Ангулимала, надо сказать, ею воспользовался; это ведь он был учителем учителя моего учителя и сам поведал ему эту историю.

Я задумался; что-то во мне противилось этому странному рассуждению. Помогать, чтобы разрушать? Разрушать, чтобы спасать? Если страдание — причина жизни, то что же останется без него? И что будет, когда мир подойдет к концу? Кхьюнг долго смотрела на меня, лукаво сощурив оба глаза — карий и голубой, — и наконец сказала:

— У тебя сильная душа; горячая и тяжелая, как вытащенный из печи камень. У Прийю похожая. Таким, как вы, тяжело смириться с тем, что на небо нельзя залезть, потрясая кулаками… да и самого неба, по сути, нет. Но ты уже идешь по пути учения, Нуму, даже если сам не понимаешь этого. Впрочем, здесь становится холодно; пойдем в дом — найдем тебе постель.

***

Так прошла неделя: дни я проводил у Стены, ночи — в доме белоракушечников. Их странные обычаи и диковинные речи поначалу занимали меня, и я много расспрашивал шанкха о том и о сем, о богах, в которых они верят, и демонах, которых страшатся, но скоро устал отпутаных и невнятных ответов, частенько противоречивших друг другу. В остальном жизнь общины оказалась размеренной и скучной: шанкха, когда не болтались без дела, сидели неподвижно, скрестив лапы, и мычали какую-то бессмыслицу. Мне доводилось видеть за подобным занятием и шенов, и даже богов: Сиа утверждал, что это помогает собраться с мыслями. Я тоже как-то раз попробовал ради интереса — уселся на подстилку… и заснул, стоило закрыть глаза. Может, это от душевной низости, а может, потому, что я работал как проклятый, заглушая тревогу делами; а дел хватало! Чего стоил один скудоумный купец, за раз принявший шесть порций хинина в надежде побыстрее вылечиться от лихорадки! Или безумный нищий, утверждавший, что вот уже двадцать лет превращается изнутри в улитку и уже чует, как слизистые рога вот-вот вывалятся у него из ушей? Или родители, не дающие заглянуть своим чадам в рот или обрить им шерсть для прижиганий, потому что так я якобы «украду их душу»? Знали бы они, кем и как души крадутся на самом деле!..

Когда от гнева шерсть становилась дыбом, я находил укромное место, доставал из сумки пучки всевозможных растений и принимался яростно крошить солодку, борец или золотой корень, с остервенением стуча ножом; эту привычку я, кажется, подцепил у Сиа. Бедный старик! Как одиноко ему было во дворце, откуда сбежали и родной сын, и приемный! Но я не мог вернуться в Коготь; не раньше, чем разберусь, что к чему на Стене.

Правда, дни проходили один за другим, а я ни на шаг не приблизился к разгадке здешних тайн. Каждый раз, когда мимо проходили черные шены Железного господина или белые женщины Палден Лхамо, я косил на них краем глаза, но толку-то! Не стоило и надеяться поймать их за лапу… Только раз, в час перед рассветом, я нашел в грязи у подножия Стены черепок, будто бы светившийся в серой мгле. Я подобрал его и сунул за пазуху, чтобы потом рассмотреть получше, но к полудню его свет уже померк.

Временами я думал, что неплохо было бы поговорить с Зово, но тот больше не появлялся на Стене, а прислал вместо себя Макару, как и обещал. Поначалу я боялся подпускать ее к работе: приемы Макары были далеки от привычной мне лекарской науки — чего стоили растирания кусками полосатого дзи или вдыхание толченых жуков! Но больные выздоравливали, и в конце концов пришлось признать — от младшей из сестер Сэр был толк.

Думаю, она тоже немного смягчилась ко мне: несколько раз даже улыбнулась, здороваясь… а когда я, составляя лекарство, по ошибке нюхнул вонючего жупела и зашелся лютым чихом, так и вовсе расхохоталась. Правда, ее темные, чуть запавшие глаза при этом оставались грустными. Почему она грустила? И зачем я думал об этом? Как будто у меня не было других забот!