Подвалы твоего сердца (СИ) - "hazy forest" - Страница 190

Мрачные взгляды Пожирателей беспомощно сталкивались друг с другом. Не они ли прошли путь унижения и боли ради своих высоких идей? После смерти Волдеморта Драко Малфой был единственной надеждой. Ради него Пожиратели скрывались от Министерства, ради него они выживали в тесных и пахнущих смрадом камерах Азкабана. Все было ради достойнейшего из всех них — абсолютно чистокровного. Абсолютно совершенного. Во главе с последним из Малфоев их кровавая революция была обречена на победу, и никто даже не сомневался: он знает, что делать. Как иначе? Кровь Малфоев перетекала от одного предка к другому, становясь лишь чище, слаще, драгоценнее, и наконец обрела небывалую силу в Драко. Из его ран должно было сочиться серебро высшей пробы! … Но нет. Бурые пятна крови, въевшиеся в бледное лицо, волосы и запястья, расползались уродливыми кляксами, и никто в своем уме ни за что не сравнил бы их оттенок с серебром. Последователям Темного Лорда пришлось убить достаточно магглов, полукровок и волшебников, чтобы понять: кровь Малфоя была такой же — похожей на застывшую грязь. Пожиратели белели в тон прозрачной коже чистокровного наследника, потому что теперь видели не идола — только мальчишку. Их бог разбился, сломался, умер. Если кто-то смог уничтожить даже его — что будет со всеми ними?

— Господа! — голос Протеуса оставался торжественным. Он обвел присутствующих довольным взглядом, мельком задержав его на сыне. Теодор смотрел на него почти не мигая. Связанный, обессилевший от боли и практически уничтоженный, он все равно выглядел так, будто готов ворваться в бой и непременно победить. Ненависть читалась в покрасневших глазах, и было нечто безумное в этом бессмысленном противостоянии. Протеус неопределенно хмыкнул, безразлично посмотрел на дрожащую Пэнси и наконец снова поднял голову. — Сегодня начнется наша история!

Его словам вторило глухое молчание, и лишь гадкий смех сумасшедших разбавил звон в воздухе. Нотт был слишком занят своим триумфом, и поэтому не обратил внимания на то, как затравленно переглянулись Пожиратели справа от него.

— Хватит упрямиться, — фыркнул Нотт, с опаской озираясь на окно. Сквозь мутные запотевшие стекла за ним подглядывала взошедшая луна. Близилась полночь. — Все кончено.

Драко не мог говорить: во рту горчило от крови, горло резало сухостью, а каждый глубокий вдох отзывался в грудной клетке саднящей болью. С трудом подняв воспаленные веки, Малфой посмотрел на Протеуса и покачал головой.

— Подумай, Драко, — от лживой сладости в голосе Нотта тошнило. — Сколько еще боли ты сможешь перенести? Ведь я могу сделать так, что твоя смерть будет долгой и мучительной… — губы Пожирателя задрожали от предвкушения. — Да, я могу! Могу вскрыть эту бледную и нежную девчачью кожу, вырвать глаза, лишить тебя пальцев, но ведь всегда есть другой выход! — Протеус остановился над скрюченным на полу телом. — Дай клятву и умри достойно.

Драко молчал, стиснув зубы. Внутри поселилось тревожное предчувствие, как будто он ожидал удара по затылку бладжером. Напряжение, поселившееся во всех мышцах, сковало и покрыло ледяной коркой. Но Малфой решил, что не даст своего согласия, даже если с него будут сдирать кожу. Думать об этом было легко. Ничто не могло пошатнуть веры в собственные силы, пока луч непростительного не сверкнул в оледеневшем воздухе.

— Круцио, — разочарованно выдохнул Нотт. Справа послышался обрывистый крик Гермионы, удерживаемой на месте двумя Пожирателями. Её распахнутые, полные бессильной злобы глаза позабавили Протеуса. — Давай, грязнокровка! Кричи! Заставь его принять клятву! Заставь убить себя!

Все голоса для Драко слились в один неразборчивый шум. Он плохо осознавал, где заканчивалась боль его искалеченного тела и начиналась пытка «круциатусом». Агония затопила каждую клетку, каждый нерв, и только её Малфой мог ощущать так ясно, как ничто другое. Измученный организм понемногу сдавался; боль все еще была, но Драко чувствовал, как постепенно притуплялись ощущения, и разум заволакивало черной дымкой. Однако Нотт не был бы самым искусным палачом среди Пожирателей, если бы позволил своему пленнику потерять сознание. Боль вдруг резко переместилась в голову, взрывая сознание, и Драко потерял ощущение времени и пространства. Ни собственные крики, ни рыдания Гермионы больше не имели значения. Ничего — кроме оглушительного шума крови в голове.

Нотт опустил палочку лишь тогда, когда глаза Малфоя начали бессознательно закатываться.

— Хватит… — сорванным от крика голосом просипела Гермиона, наблюдая за конвульсиями Драко. Силы покинули тело, и она повисла на руках Пожирателей. С замиранием сердца Гермиона пыталась найти в лице Малфоя признаки жизни, и вскоре его губы дрогнули. Вздох облегчения был осмеян державшими её Пожирателями.

Драко переводил дух, пока это было возможно. Внутри все дрожало в предвестии новой порции боли, и это ожидание выматывало больше, чем сама пытка. Малфой поморщился: на щеках горели следы от слез, непроизвольно выступивших во время агонии. Больше всего не хотелось, чтобы Гермиона видела его таким. Но если всего несколько минут назад он еще способен был чувствовать унижение, то теперь все мысли занимал животный страх. Нечто внутри него вопило и металось, призывая наконец закончить пытку. Казалось бы — так просто! Всего лишь ответить «да», когда потребует Протеус. Теперь, когда кости, казалось, раздробились и полосовали внутренности, эта идея не казалась такой уж отвратительной. Драко никогда не считал себя героем и никогда не горел желанием отдать свою жизнь за спасение мира. Он, как сын своего отца, был прекрасно обучен одной очень важной вещи: правильное давление и боль способны сломить любого человека. Было неприятно осознавать, что Протеус все-таки добился своего, ведь после примененного «круциатуса» возникло навязчивое желание умереть как можно быстрее и безболезненнее. Для этого стоило только кивнуть, подать один-единственный чертов знак, но Драко почему-то молчал, хотя кровь Люциуса все еще шумела в ушах мольбами об избавлении. Малфой мысленно обозвал себя трусом и подонком, но от этого не стало ни лучше, ни хуже.

Протеус снова что-то болтал о крови, смерти и клятве, но Драко больше не слушал. Пересилив себя и открыв глаза, он посмотрел на Грейнджер. Растрепавшиеся кудри прилипли к мокрому от слез лицу, большие карие глаза с жадностью наблюдали за каждым его движением. Гермиона практически сидела на полу, не замечая, что её руки больно вывернуты. Сердце болезненно сжалось, когда она, умоляюще изогнув брови, прошептала:

— Не соглашайся. Не надо.

Он бы хотел рассказать ей, каким огнем горит плоть под «круциатусом», как тошнота подступает к горлу и как разламывает кости при каждом движении, но не мог. Губы практически не шевелились — лишь беспомощно дрожали. До одури захотелось ощутить успокаивающие поглаживания на перепачканной в крови шее, ведь тогда боль не была бы такой невыносимо жгучей. В ушах миллионом голосов звучала её последняя фраза, и Драко вопреки здравому смыслу почувствовал злость. Нечто эгоистичное и подлое прорывалось через силки разума, и Малфой чувствовал, как на языке вместе с кровью крутится согласие. Легко было говорить: «не соглашайся», когда тело не выламывало «круциатусом». Разве могла Грейнджер понимать, что он чувствовал? С некоторым запозданием пришла мысль: Гермиона понимала. Когда-то давно и она лежала на полу под дерзкими взглядами Пожирателей. Гнев, до этого направленный на Грейнджер, вдруг устремился в обратную сторону, и Драко в который раз обозвал себя ничтожеством. Ведь тогда, совершенно беззащитная, одинокая в своих мучениях и практически уничтоженная, она все равно не сдалась, не прогнулась под своими мучителями. Гермиона Грейнджер всегда была слишком сильной и смелой. Она всегда была слишком хороша для него. Драко бесконечно жалел, что позволил ей пострадать, но каждый раз спрашивал себя: смог бы он что-то сделать тогда? Все его хорошие побуждения заканчивались на мыслях и — в лучшем случае — на словах. Сейчас, почти сдаваясь под трусливой боязнью боли, Малфой с досадой осознавал, что в ту непроглядную ночь, когда Белатрисса вырезала на предплечье Гермионы ненавистное слово, он не посмел бы вмешаться. Драко не боролся ни за кого, кроме себя, а потому выбор был очевиден. Так было тогда.