Мой (не)сносный сосед (СИ) - Гранд Алекса - Страница 38

– Ага, – попрощавшись с охранником, я отталкиваюсь от ступеней и позволяю усадить себя на заднее сиденье прибывшей за мной кареты. Дожидаюсь, пока Мельникова со всеми почестями определят на переднее и, ни к кому не обращаясь, бормочу, что некоторым пора задуматься о смене города. А еще лучше – страны, потому что Филатов, конечно, не злой, но чужие прегрешения он тщательно записывает. 

 Спустя десять минут чужого возмущенного сопения мы выгружаемся из машины и небольшой толпой вваливаемся в тесную клетушку, снабженную надежными решетками, неудобным кособоким стулом и больше походящей на орудие пыток лавкой. И я показательно разминаю шею и похрустываю припухшими костяшками, отчего мальчик Миша опасливо шарахается в сторону и жмется к капитану как к родному. 

– Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, – снова беседую сам с собой и довольно машу привставшему из-за стола дежурному, расплывающемуся в улыбке при виде меня. Кто ж виноват, что я всему их отделению компы чинил и от вирусов чистил, которые один обалдуй умудрился занести?

– О, Ванька, каким ветром? Опять у Остапенко что-то сломалось? – зловредно скалится пробегающий мимо лейтенант, а Мельникова уже можно отскребать от стены, с которой он пытается слиться, от испытанного им мощнейшего когнитивного диссонанса.

Судя по всему, в его мире Фемида не защищает агрессивных байкеров, сворачивающих людям челюсть и ломающих им носы. Что ж, иногда карма та еще сука.

В кабинет капитана, расположенный на втором этаже, мы поднимаемся все тем же ровным строем. Но и здесь никто не пытается надеть на меня наручники или любым другим способом ограничить свободу. А запрыгивающий ко мне на колени рыжий усатый котяра, мурчащий, как паровоз, и вовсе доламывает уже начавшее трещать по швам самообладание ботаника.

– Я буду жаловаться! – испуганный звенящий фальцет прокатывается по небольшой комнате, и я, наверное, пожалел бы мальчика Мишу, если бы картина его пальцев, сжимающихся вокруг Аленкиной шеи, так четко не стояла перед глазами.

– На что? – невозмутимый Терентьев Николай Павлович иронично выгибает бровь и, смахнув одинокую пылинку с погон, щелкает кнопку чайника. – На то, что чай вам сразу не предложили, а, Мельников Михаил Максимович?

От такой явной издевки отличник надолго впадает в ступор, растерянно изучая пейзаж за окном, хоть там практически ничего не видно из-за опустившихся на город сумерек.

– Или на то, что по просьбе вашего отца не дали ход заявлению гражданки Аксеновой в прошлом году?

Отличник судорожно дергается всем телом, кошак тыкается мокрым носом мне в ладонь, настойчиво требуя ласки, а сгустившуюся тишину можно резать ножом. Ровно до тех пор, пока усатый капитан не отмирает и не заваривает две кружки паршивого растворимого кофе, подталкивая одну из них ко мне и непрозрачно намекая на то, что Мельников здесь вряд ли желанный гость.

– Есть одна хорошая статья в уголовном кодексе, по которой можно сесть от двух до шести лет. Доведение до самоубийства называется, – начинает свою лекцию менторским тоном Николай Павлович, изредка прихлебывая горячий Нескафе. – Хоть дело и замяли, а девочка до сих пор лечится. К психиатру ходит. Да, Михаил Максимович?

И я устраиваюсь удобнее на опасно накренившемся стуле и готовлюсь слушать интересный (а по-другому Терентьев не умеет) рассказ, когда дверь распахивается и в проеме появляется растрепанный и злющий, как выбравшийся из пентаграммы демон, Волков.

– Коль, я этого заберу. Под свою ответственность, – от грохочущих интонаций в Сашкином голосе становится самую каплю неуютно, и я уже даже не против перекантоваться денек-другой у доброго капитана.

– Валяй, – равнодушно машет рукой Палыч, мгновенно теряя ко мне всякий интерес, и тормозит завозившегося отличника, пытающегося под шумок прошмыгнуть к выходу. – А тебя, Мельников, я подержу до выяснения.

И я уже не слышу, что пытается доказать посерьезневшему капитану, стряхнувшему с себя маску балагура, Михаил, потому что Саня буквально выволакивает меня за дверь и тащит по коридору за шкирку. Прямо как мама когда-то в шестом классе, когда я разбил окно в директорском кабинете.

– Волк, хорош, перед пацанами стремно! – я не без труда выворачиваюсь из стального захвата, стоит нам выйти на свежий воздух, и тут же получаю увесистый подзатыльник. – Сколько ты еще меня воспитывать будешь, блин?

– Пока ты не перестанешь вести себя, как дурак, – флегматично отвечает друг и садится за руль его любимой черной бэхи, которой он не изменяет несколько лет.

Опускает боковое стекло и, изучив мои далекие от нормального вида штаны, выдает с понимающей ухмылкой старшего брата.

– Прыгай, все равно на мойку собирался.

И все время, пока мы выезжаем с территории отделения полиции, пока катим на бешеной скорости по автостраде, обгоняя байки и мерсы, как стоячие, я мыслями возвращаюсь к Кнопке. Представляю ее огромные голубые глазищи, тонкие острые ключицы и невольно вспоминаю день нашего знакомства, когда она неуправляемым вихрем ворвалась в мою жизнь и вылила мне на голову почти литр офигенно вкусного кофе.

Скучаю до ломоты в пальцах. Аленки не хватает так сильно, что будни кажутся неинтересными и одинаковыми, а из окружающего мира как будто выкачали все краски, и теперь он демонстрирует мне сплошь серый цвет. Убогие автобусы, невыразительные здания, блеклых людей, как на старой кинопленке.

– Волк, ты же в курсе, где Васька? – пришедшая на ум идея только поначалу видится глупой, потому что правый угол Сашкиных губ характерно подергивается, моментально выдавая его осведомленность.

– Отвези к ней.

Проникнувшись моими метаниями, неоновой вывеской горящими на лбу, Волков согласно кивает и перестраивается в крайний правый ряд. Ну, а я очень кстати нахожу у него в бардачке бутылку початого односолодового виски и нетерпеливо отвинчиваю пробку, решив, что мой организм заслужил небольшую дозу успокоительного.

Алена

— Ты отвратительный! Я тебя ненавижу!

— Тогда почему ты держишь мою руку?

(с) к/ф «Сплетница».

Я целую бабушку в сухую морщинистую щеку, составляю в холодильник остатки Пражского торта и убираю в контейнер котлеты по-Киевски. Еще раз сжимаю одну из моих любимых родственниц в нежных объятьях и, пообещав чаще ее навещать, выскальзываю за дверь. Чтобы в три шага пересечь пространство лестничной клетки и поскрестись в квартиру напротив, куда полчаса назад приехала Лиза.

– Привет, малая! – подруга встречает меня с радостной улыбкой, озаряющей красивое безмятежное лицо, и затаскивает в небольшую квадратную прихожую, помогая избавиться от наспех наброшенной поверх плеч куртки.

Забирает из моих рук изрядно потрепанный рюкзак с единорожкой и, заставив меня обуть огромные пушистые тапочки с розовым помпоном, направляется в кухню. Где гостеприимно горит мягкий желтоватый свет и накрыт стол для позднего ужина. На красивых цветастых салфетках расставлены фарфоровые чашки из старого сервиза, который когда-то был в каждой уважающей себя семье. На плитке закипает пузатый эмалированный чайник, а на сковородке призывно шкварчит картошка, забивая ноздри неповторимым ароматом из детства. Отчего с новой силой разыгрывается аппетит, отсутствием которого я страдаю вот уже несколько дней.

– Почему мужики такие козлы, а? – я обиженно хлюпаю носом и втайне расстраиваюсь, что лежащий на столе экраном вниз гаджет молчит, а обрывавший мне телефон еще утром сосед не проявляет должной настойчивости.

– А ну-ка с этого места поподробнее, – просит Истомина, намазывая третий подряд бутерброд маслом, укладывая сверху ломтики буженины и Гауды и в упор не замечая надкусанного куска хлеба на краю тарелки. Что, в принципе, вполне оправданно в ее положении.

Глянув искоса на Лизавету и опять шмыгнув носом, я достаточно последовательно рассказываю ей о дурацкой просьбе притвориться невестой Филатова и не менее странном согласии у него пожить. Как на духу выкладываю и про свои внезапно проснувшиеся чувства, и про заявившуюся с Ванькиным айфоном брюнетку, и про разбившиеся стеклами внутрь розовые очки. И даже не забываю упомянуть о том, что Агата Павловна периодически присылает мне смешные картинки в ватс ап.