Его моя малышка (СИ) - Лабрус Елена - Страница 15

Но больше всего за то, что именно из-за неё он был сейчас так зол. А зол он был потому, что этот нечаянный дурацкий нелепый поцелуй, оставленный на губах другой женщины, что-то доломал в нём. Словно остановил по инерции раскачивающийся маятник. Вывел из строя часовой механизм, что медленно, неотвратимо ржавел, скрипя шестерёнками, и, наконец, встал.

Это дикое постыдное игрище в нескольких шагах от кроватки со спящим ребёнком, невольным участником которого стала женщина, рядом с которой он хотел быть лучше, окончательно лишило его ощущения мнимого благополучия. Его давно напрягала неправильность того, как они с Лизой живут. Но Роман убеждал себя, что всё наладится, и так успешно закрывал на всё глаза, что сам верил в спокойное комфортное течение своей жизни, в которой он был всем доволен, свободен в своих решениях, успешен, счастливо женат.

Но вместе с шёлковым шарфом, кажется, снял и свои пыльные розовые очки.

Роман никогда не изменял жене. Никогда. И не думал, и не собирался, и не хотел. Это был его выбор, его решение и желание — связать свою жизнь с одной женщиной. Никто его не неволил. И он был ей верен.

Ему было всё равно как живут другие. Претило, когда кто-то говорил, что не смог устоять. И смешило, когда слышал, что якобы девушка сама бросилась на шею, к ногам, в постель, ну не отказываться же. Что-то против его воли к нему в постель никто ни разу не бросался. Скорее наоборот. До женитьбы ему хватало одного движения бровей, чтобы уехать из бара не одному. А после: если бровями не дёргать, то никто и не переходил границы дозволенного. И он то мог, но не хотел.

Не хотел, потому что однажды принял это решение — жениться. Не потому, что любил, а потому, что думал большего уже и не дождётся. Он сложил все за и против, сделал выбор и до сегодняшнего дня ни разу не пожалел об этом.

А сейчас он метался по спальне жены, размахивая чёртовым шарфом, как флагом, потому что его накрыло как обухом по голове простой истиной: жену он не просто не любил, но больше и не хотел. Не хотел видеть, слышать, прикасаться к ней.

И её жалкие оправдания были ему омерзительны.

— Зай, ну откуда же я знала, что ты подумаешь про свою спальню. Для меня спальня — это моя, — потупившись, наматывала она на палец завязки тончайшего пеньюара, сквозь который он видел каждую округлость её тела. Но он мог на неё и не смотреть. Он помнил каждую родинку, каждый крошечный шрам, каждую впадинку, но как давно зачитанная книга, она была ему больше неинтересна.

Даже не книга. Нет. В любой книге, детской сказке, что он читал Диане на ночь, и в сотый раз он находил для себя что-то новое.

А Лиза… Потрачено. Утрачено. Стёрто. Утеряно. Не вернуть.

Не вернуть того, что никогда у них и не было.

Не разглядеть, как сотую бледную копию с оригинала. Как текст, что он не читал, а словно переписывал каждый день. Но в нём ничего не менялось. Она была словно незаконченная рукопись, которую он день за днём правил. И его уже воротило от этих зазубренных затёртых слов, только книгой ей не суждено было стать. Никогда.

— Зай, — обиженно хныкала Лиза.

— Не называй меня «зай», — в миллион первый раз попросил он.

И в миллион второй услышал:

— Ну, зай! Ну что ты на меня-то злишься? Я же не знала, что ты будешь как дурак стоять там в темноте, пока не догадаешься прийти сюда.

Не было смысла ей что-то рассказывать, пояснять, спорить. Даже злиться. Уже не было.

— Одевайся, — кинул он ей на кровать платье. — И иди к гостям.

— А ты? — не скрывая радости, принялась натягивать дорогую одёжку Елизавета.

— Лидии Васильевне не здоровится. Я пойду к Диане. Если она проснётся и будет в настроении, мы, может быть, придём.

— А знаешь, я тут подумала, а может, нам второго ребёнка завести? — развернулась она спиной, чтобы он застегнул молнию.

«А я подумал, а не развестись ли нам», — усмехнулся он, аккуратно потянув за бегунок.

— Год прошёл. Мне уже можно. И ты не говоришь, но я знаю, ты же хочешь, — развернулась она и прильнула к нему, преданно заглядывая в глаза.

— Я подумаю, — дежурно чмокнул он её в щёку. — Сильно не напивайся.

— Я кстати, видела твою Скворцову, — принялась она прихорашиваться у зеркала. — Моржов говорит, у вас намечается какой-то совместный проект с «Вест-Ист», и будет очень кстати, если она поможет с моим интернет-магазином. Я постараюсь поговорить с ней на вечеринке. Мне кажется, я ей понравилась.

— Она уже уехала. Но сказала, что ты можешь позвонить и договориться о встрече.

— Ну вот, я же говорила, что она тебе не откажет, — растерев помаду на губах, повернулась Лиза. — Спасибо, зай!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И упорхнула. Довольная, прощёная, беззаботная.

Лидию Васильевну Роман отправил с водителем домой.

И когда она уехала, переложил к себе на кровать спящую дочь. На край уложил подушки, чтобы она ночью ни дай бог не скатилась. Рядом поставил знакомого розового зайца, что уже обосновался в детской. И после душа зачем-то прихватил с пеленального столика флакон с присыпкой.

Нанёс на тыльную сторону ладони, растёр, понюхал, прижался губами.

Он так и уснул, положив щёку на руку. Ни грохочущая музыка, ни взрывы фейерверка, ни шум, ни пьяное веселье — ничто не потревожило их с Дианой сон.

А ранним утром, едва взошло солнце и позволили приличия, Гомельский позвонил своему адвокату.

— Да, — ответил тот, — есть у меня знакомый юрист по бракоразводным делам.

Разговор с юристом был недолгий.

Роман собирался лишь проконсультироваться и оценить свои шансы оставить при разводе дочь.

Юрист обещал учесть все нюансы и предоставить возможные варианты решения вопроса в пользу Романа и мирным, и не очень путём.

Выглядел Гомельский, конечно, невозмутимо, равнодушно, строго и по-деловому, но так было тошно от всего этого, что, выйдя на улицу, он снял пиджак, развязал галстук и сейчас с удовольствием окунул бы голову в холодную воду. Но на улице к обеду припекало так, что не удалось глотнуть даже прохладного воздуха. Словно не конец апреля, а июль.

А него было столько работы. Но он сам её себе придумал, чтобы был повод лично заехать в «Вест-Ист». И это предвкушение от встречи с женщиной, что, как бы он ни хотел, не шла из головы, разом освежило лучше любого ветерка.

Он лично привёз подготовленные документы. И имел долгий и приятный разговор с Григорием Вагнером, правой рукой Марины Вячеславовны и её финансовым директором, но саму Марину, как не тянул время, Гомельский не застал.

— Ой, представляешь, — щебетала вечером в столовой Лиза, за ужином делясь своими новостями, — эта Скворцова была такой милой, провела для меня экскурсию, всё показала, рассказала, назначила мне личного консультанта, — трещала она без умолку, не замечая, что Роман даже перестал жевать и уставился на неё с удивлением. — Сказала, что я могу обращаться к ней в любое время, по любым вопросам и даже накормила нас с Дианой обедом в их столовой. Кстати, было вкусно.

— А когда ты была у неё? — отодвинул Роман тарелку, испытав нечто сродни ревности. То есть с его женой она нашла время побеседовать, а его проигнорировала? Уж наверняка ей доложили. И он-то, когда новая няня сообщила, что Елизавета сама ушла гулять с дочерью, подумал, что она катает её в коляске возле дома. А она, значит, повезла её в «Вест-Ист»?

— Часов в двенадцать, — увлечённо ковырялась Лиза в приготовленных на пару овощах. Что было не менее странно, чем эта её неожиданная последовательность.

Роман думал, что сегодня она часов до двенадцати только будет отсыпаться. И, когда в девять оставлял Диану новой няньке, просил не шуметь, чтобы не разбудить жену. А она его даже опередила.

«И эти овощи, — с недоумением посмотрел он на большую белую тарелку, заваленную зелёно-оранжевым содержимым. — Она всегда гордилась тем, что могла есть всё что угодно и не толстеть».