Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 97

Ник идеален — без шуток. Он ведет себя со мной идеально. Возится, поддерживает меня, ни разу не упрекнул ни единым словом.

Мне очень с ним хорошо. Просто прижаться к нему и ни о чем не думать. Раствориться в нем — это и пугает.

Ведь, помимо когда-то данного обещания его матери, своих страхов по поводу потери дружбы, всегда было и еще кое-что: его идеальность и мое вечное несоответствие.

Я боролась за свое место в этом мире. Билась со своими комплексами, доказывая самой себе, что чего-то стою. Сама. Как личность. И преуспела. На Пандору улетала уверенная в себе женщина. А вернулась… ее третья часть.

Все остальное во мне взращено Птицефермой. И боязнь толпы, и страх от чужих прикосновений, и постоянное чувство своей неполноценности, несоответствия окружающему миру.

Что осталось от той Эмбер Николс, которая сидела на этом самом стуле два года назад, попивая вино и обсуждая с напарником очередную неудавшуюся попытку его матери женить своего сына на дочери подруги? Мы ели, пили и смеялись, строя гипотезы, когда же у Колетт Валентайн кончатся подруги и их дочурки. Потому как за десять с лишним лет поток «выгодных» кандидаток так и не иссяк.

Где та Эмбер? Что во мне осталось от нее, и что от Гагары? Вечного аутсайдера, ожидающего, что каждый новый день станет последним?

— У меня нет аппетита, — признаюсь, откладывая столовый прибор. — Покажи, пожалуйста, где мне можно лечь. Я хочу спать, — встаю со стула.

Ник оборачивается ко мне вполоборота, сверлит взглядом.

— То есть со мной ты больше не спишь?

Я же говорила, что он очень тонко меня чувствует.

Закусываю губу, качаю головой.

Если мы начнем ещё и жить вместе, как пара, ничего уже нельзя будет остановить. Мы поплывем по течению. Одно дело — на Пандоре, и затем — во время длительного путешествия домой. И совсем другое — здесь.

Это квартира Ника, но здесь все мои вещи. Мне душно от этого и хочется сбежать.

Понимаю, что он забрал мои пожитки не для того, чтобы привязать меня к себе и отрезать пути к отступлению, а просто потому, что их некуда было деть, а у него имелось место. Я знаю Ника и уверена, что он даже не подумал о двойном дне такого решения. Напарник тогда ведь был даже не уверен, жива ли я до сих пор.

Однако понимание всего этого не лишает меня полного ощущения того, что я в ловушке. Я снова безвольная кукла без права решать за себя. Задыхаюсь.

Ник тоже встает.

Сначала смотрит на меня пронзительно и до ужаса долго, затем разворачивается, складывает вилки в посудомоечную машину. Закрывает коробки с едой, убирает в холодильник.

Стою, слежу за ним взглядом.

Я тоже его чувствую. И сейчас ясно ощущаю, что за показным спокойствием кроется с трудом сдерживаемая буря.

Ник моет руки, вытирает; вешает полотенце на место. Все не спеша, размеренно, не торопясь. Затем обходит барную стойку и подходит ко мне. Еле перебарываю в себе желание втянуть голову в плечи.

Напарник достает из заднего кармана брюк ключ-карту и кладет ее передо мной на столешницу.

Не понимая, поднимаю на него глаза.

— Квартира в твоем полном распоряжении. И будет в нем до тех пор, пока тебя не восстановят на работе и не разморозят счета. Когда найдешь, куда съехать, позвони. Если нужно будет помочь с переездом, помогу.

Он серьезен. Пугающе серьезен.

Идет к шкафу. Перебирает вешалки, достает куртку.

— Куда ты? — спрашиваю с трудом; в горле стоит огромный удушающий ком.

— К черту, — бормочет Ник себе под нос, потом поворачивает ко мне голову с наклеенной фальшивой улыбкой. — Я найду, где пожить. Не волнуйся за меня, я взрослый мальчик.

В этом-то и есть моя трагедия. Я больше не чувствую себя взрослым самостоятельным человеком.

А ещё я уже отняла у него пятнадцать лет жизни и не готова сломать ее окончательно. Колетт Валентайн была права: ее сын никогда не построит личную жизнь, пока я буду рядом. Я несу собой разрушение.

Глаза увлажняются. Сжимаю губы, чтобы не сорваться, не окликнуть, не остановить.

— Черт, забыл, — Ник заходит в спальню, что-то берет с собой.

Все ещё стою у барной стойки, руки по швам.

Это неправильно: оставаться, в то время как он уходит из своей же квартиры. Однако это его выбор. Я могла бы пару дней перебиться в соседней комнате. Хоть на груде коробок с собственными вещами.

Но если ему так же невыносимо находиться со мной под одной крышей, как мне с ним, то пусть так. Надолго не задержусь.

Ник появляется из спальни, идет к двери.

И вдруг резко разворачивается уже почти от самого порога.

Вот она, буря — не сдержал.

Подлетает ко мне и останавливается примерно в метре.

— Эмбер, скажи мне хоть раз в жизни за все эти гребаные годы — почему?! — запускает руку в волосы, привычным движением зачесывая их назад ото лба к макушке. — Почему всякий раз, когда ты подпускаешь меня к себе близко, то тут же идешь на попятные?!

Качаю головой.

У меня нет ответа на этот вопрос.

— Какого черта, Эм?! — Ник окончательно срывается. — Я бегаю за тобой больше десяти чертовых лет. Ладно, если бы я тебе не нравился, был бы противен. Насильно мил не будешь. Но нет! Ты же тоже меня любишь, думаешь, я слепой? Ты же точно так же сходишь от меня с ума, как я от тебя! — преодолевает разделяющее нас расстояние, берет мое лицо в ладони, прижимается лбом к моему лбу. Прикрываю глаза. — Какого черта ты делаешь? — шепчет. Чувствую его дыхание на своих губах. — Ты спрашивала, не мазохисты ли мы? Мазохисты. Потому что ты отталкиваешь меня годами, от этого страдая сама. А я, как последний баран, ухожу.

— Ник, отпусти, — прошу шепотом, не открывая глаз. Потому что, если открою, потекут слезы.

Не подчиняется.

— Янтарная, я устал тебя отпускать. Скажи мне, что не так? Не ври, что все хорошо. Я же вижу, что нехорошо. Тебя выломало там, тебе плохо. Тебе нужна поддержка. Нельзя в таком состоянии быть одной. Что я делаю не так? Просто скажи.

— Я тебя не заслуживаю, — шепчу.

— Янтарная, не беси меня, — просит очень серьезно. — Выключи самобичевание. Я люблю тебя. И если ты тоже меня любишь, нет смысла в этом мазохизме.

Любит. Знаю, что любит. Меня саму разрывает на части от того, как много и сильно я к нему чувствую.

Отталкиваю. С силой бью в плечо, заставляя отступить. Наконец, открываю глаза.

— Кого ты любишь? — кричу, больше не сдерживаясь. — Посмотри на меня. Не назад, не в прошлое. Сейчас на меня посмотри. Меня нет, понимаешь? От меня ни черта не осталось.

Ник морщится.

— Чушь не неси.

— Это не чушь, — упрямо мотаю головой. — Это то, что я чувствую. Меня не выломало на Пандоре, меня сломало. Насмерть, понимаешь? — развязываю пояс халата, распахиваю полы. — Смотри, кто я. Смотри.

Кайра хотела отомстить мне, а сделала предсмертный подарок. Ее надпись на моем животе как нельзя лучше характеризует то, во что я превратилась. Убогая. Моральная калека.

К моему удивлению, на лице Ника ни капли изумления.

— Ты думаешь за две недели путешествия я не подсмотрел, что ты там прячешь? — спрашивает скептически. — Это всего лишь шрамы. Тебе сведут их за пару процедур.

— То, что у меня внутри, не сведут! — огрызаюсь; всхлипываю. — Я уже разрушила твою жизнь. Хватит с меня. Я несу собой смерть и разрушение!

— Если ты сейчас же не перестанешь нести чушь, я оттащу тебя под холодную воду! — вспыхивает Ник.

Меня уже трясет. Чувствую, как крупная дрожь сотрясает все тело. Почему он не слышит меня? Почему не видит, во что я превратилась?

Я и раньше убивала людей по необходимости. И это всегда была самооборона. Но там, на Пандоре, это принесло мне наслаждение. Я хотела убить Кайру, мечтала прикончить Филина. И если бы у меня было больше времени, то он ни за что не умер бы от выстрела в голову. Я убивала бы его медленно, жестоко и кроваво. И даже сейчас у меня перехватывает дыхание от одной мысли об этом.

Я пропиталась духом Птицефермы, проросла в нее. Прежней Эмбер больше нет, как бы я ни пыталась себя обманывать все это время. Меня — нет.