Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 55

Не могу вспомнить лицо своей матери; свою первую любовь не то что не вспомнила — не узнала при встрече. Зато образ Ника Валентайна умудрилась пронести через все эти два года ада, через слайтекс.

Заминка на долю секунды — и Ник отвечает.

Это так… потрясающе. Мое тело выгибается ему навстречу, поет от наслаждения. После того, как я почти целых два года позволяла Пингвину делать со мной все, что он хотел, мне казалось, что больше никогда добровольно не подпущу к себе близко ни одного мужчину. Что захочу, что что-то почувствую.

Чувствую.

И эти ощущения окончательно сминают во мне все блоки самоконтроля. Мне дико, чудовищно хочется чувствовать, снова ощутить себя живой. Не искать утешения в отговорках, что это всего лишь тело. Хочу почувствовать, что это тело живое, что оно мое, что от меня еще что-то осталось.

Ник уже не держит меня. Освобождаю руку, но не затем, чтобы ударить, а для того, чтобы нежно провести ладонью по его щеке, а потом зарыться пальцами в волосы.

Живой… Чувствовать себя живой…

Мы больше не говорим. Все происходит в полной тишине. Я целую его, а он целует меня. Сдираю с него через голову футболку, а он опускает мое платье сверху до талии. Снизу оно тоже уже высоко поднято. Ник больше не удерживает мои ноги, одна из них закинута ему на спину.

Я живая, свободная.

Какая-то часть моего сознания пытается напомнить мне, что мои действия неправильные. Что мы были увлечены друг другом много лет, но все же старательно держались в статусе «друзей». Что за то время, что мы не виделись, у Ника могла появиться не просто девушка, как раньше, а жена — даже дети. Что он мог явиться сюда, действительно чтобы избавиться от меня. Что…

Окончательно перестаю слушать голос разума. Я слишком устала, и мне слишком хорошо. С ним. Именно с ним. В сию минуту. Что бы ни случилось через час, сейчас мне нужен он. И я готова продать душу дьяволу, чтобы еще минуту почувствовать себя живой. Просто — чувствовать.

Его губы и руки… везде. Задыхаюсь.

— Я сама, — шепчу, должно быть, первое с того момента, как наши губы соприкоснулись.

Мне это нужно, жизненно необходимо — не подчиняться, сделать все самой, ощутить, что владею ситуацией. Потому что все эти месяцы я была безвольной куклой под Пингвином.

— Как скажешь, — Ник улыбается, у него тоже бешено горят глаза.

Он позволяет делать мне то, чего я хочу. Это глоток свежего воздуха в черной безнадеге, в которой я жила на Птицеферме — мой глоток.

Оказываюсь сверху, сама насаживаюсь, сама контролирую процесс, амплитуду движений. Его руки сначала на моих бедрах, потом на моей груди. Снова на бедрах, опять на груди. Касаются, гладят, сжимают, то жестко, то нежно — будто бы точно зная, как я хочу и когда именно.

В какой-то момент Ник приподнимается, сперва целует в губы, затем своими губами спускается до моей груди. Обхватываю его голову, запускаю пальцы в растрепанные волосы, прижимаю к себе. Мне так хорошо, что хочется взлететь.

Никаких мыслей, ответственности, страха последствий.

Только чувства.

Пусть через несколько минут это ощущение близости, единения, безграничного доверия разобьется вдребезги, как хрустальный шар, здесь и сию минуту мне хорошо.

Двигаемся в такт до логического завершения. А потом падаю ему на грудь, вцепляюсь в плечи, будто кто-то пытается его у меня отнять, и закрываю глаза.

И ещё минуту. Продлить это ощущение всего на минуту.

Руки Ника смыкаются на моей спине. Он крепко прижимает меня к себе.

Всего минуту…

Еще одну…

Мне так хорошо, и я настолько расслаблена, что в какой-то момент начинаю дремать. Тело выжало из себя все, что могло, а голова… Мой мозг полностью опустошен. Одна мысль в несколько минут. Да, то, что нужно…

— Хм, — раздается над ухом, и я, не сдерживаясь, испускаю стон разочарования. Нет, не сейчас, оставьте меня здесь навсегда. — Эм, я понимаю, что ты против, но мои ребра очень просят тебя сменить позу. Да и если мы пропустим завтрак, с Филином будут проблемы.

Голос Ника звучит бодро, даже весело. И это «Эм» — просто, обыденно, так привычно и незнакомо одновременно.

— Ты прав, — признаю, возвращаясь в реальность, словно ныряя в холодную воду. Рывком скатываюсь с его тела, спускаю ноги с кровати и встаю. — Пора на завтрак, — заканчиваю, уже натягивая на себя брошенное в итоге на пол платье. Стою к сожителю и внезапному любовнику спиной, застегиваю пуговицы на груди.

— Эм?

Никак не реагирую. Я еще не решила ни как вести себя с ним, ни как к нему относиться. Полчаса назад все было просто и понятно. Сейчас… Сейчас я чудовищно хочу есть и планирую малодушно отложить выяснения отношений до вечера.

— Янтарная?

А вот это меня цепляет, действует как звук ногтя по стеклу.

Резко оборачиваюсь через плечо.

— Не смей меня так называть!

Зря я это делаю. Злиться на Ника, не видя его, — проще.

Он сидит на кровати, по пояс укрытый одеялом. Обнимает руками согнутые в коленях ноги. С его голого торса и рук еще не сошли следы недавних соревнований, но даже это не портит картины — у Ника очень красивое, рельефное, поджарое тело. Волосы после нашего недавнего времяпровождения в беспорядке, и даже это ему безумно идет — и их длина, и некая неряшливость. Он смотрит на меня прямо, глаз не отводит, не бегает взглядом по помещению. Это подкупает. Ему хочется верить. Им хочется любоваться. К нему хочется прикоснуться…

Трясу головой, сбрасывая наваждение.

Сняли напряжение — и будет. Сантиментам на Пандоре не место.

— Почему? — спрашивает Ник, по-прежнему прямо смотря на меня.

У меня снова возникает желание накинуться на него с кулаками. За то, что не понимает. За то, что врал.

Пустое.

— Потому, что так меня мог называть только мой близкий друг, — отвечаю спокойно, усилием воли усмиряя гнев. — У тебя больше нет на это права.

— Эм, дай мне объяснить.

Отворачиваюсь; обуваюсь.

— Я не хочу сейчас слышать оправданий.

— Я сказал: объяснить. А не оправдаться.

Кто-то тоже решил показать зубы. Фыркаю.

— Сперва придется объясниться, — выделяю интонацией это слово, — с Филином. Мы опаздываем.

— Ты просто тянешь время, чтобы ненавидеть меня чуточку дольше.

Я уже зашнуровала один ботинок. Так и замираю, не дошнуровав второй.

— Я тебя не ненавижу, — говорю, смотря прямо перед собой; а передо мной — пустая стена.

Чувствую гнев, обиду, непонимание, но точно не ненависть.

— И на том спасибо, — ворчит Ник в ответ, но, мне кажется, с облегчением в голосе. Или придумываю?

Заканчиваю обуваться, а он слезает с кровати и, в отличие от меня, полностью одевается меньше чем за минуту.

Бросаю на него взгляд исподлобья и молча застилаю постель.

На протяжении всего завтрака Ник кидает на меня изучающие взгляды, но вопросов не задает — это небезопасно, нас могут услышать. К тому же, мы оказываемся за одним столом с Чайкой, а у этой локаторы вместо ушей — стоит сболтнуть хоть одно лишнее слово, тут же засечет и передаст по всей округе.

После завтрака мужчины уходят на рудник, а я в компании других женщин направляюсь на огород.

О том, что случилось утром, почти не думаю. Меня куда больше заботит встреча с Дэвином, то, что он рассказал о наркодилерах, и все ещё остающиеся пробелы в моей памяти. Произошедшее же на рассвете между мной и Ником… Нет, ни о чем не жалею.

— Кто, вашу бабку, вытоптал морковь? — гневно восклицает Сова, едва мы приходим к месту работы, и женщина окидывает взглядом свои владения.

— Может, ветер поломал ботву? — несмело предполагает Рисовка.

— И оставил следы от ботинок? — огрызается Сова, скорбно качая головой, будто порча грядок для нее — личное оскорбление. — Кто-то просто ночью оголодал, — делает вывод и сердито сплевывает себе под ноги.