Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 56

Деликатно молчу, с невинным видом поглядывая по сторонам. Если Дэвин уже вторую неделю питается с нашего огорода, просто удивительно, что его следы заметили только сегодня. Видимо, когда он действовал в одиночестве, то был осторожнее.

— Вай! — услышав тему обсуждения, в разговор немедленно вклинивается Чайка. — Вот это наглость. Не знают, что ли, что еды у нас в обрез. Что за хамство и неуважение. Надо немедленно донести Главе!

Лишь бы разболтать…

Сова со мной солидарна.

— Язык свой на место донеси, — прикрикивает на Чайку, не дав той завершить гневную тираду. Правильное решение: если нашу сплетницу вовремя не заставить замолчать, ее можно слушать до самого вечера.

— Совсем обнаглела, старая, — ворчит та, тем не менее затыкаясь. Подхватывает тяпку и направляется к грядкам, естественно, не забыв по пути несколько раз обернуться, чтобы выразить свое отношение к Сове.

— Ты бы с ней поосторожнее, — высказываюсь, когда остальные тоже тянутся к своим участкам, и мы с пожилой женщиной остаемся вдвоем.

Сова одаривает меня недовольным взглядом исподлобья.

— Кто бы говорил. Разберусь.

И бредет по широкой борозде. Опирается на клюку одной рукой и несет тяпку с длинным черенком во второй, чем-то отдаленно напоминая лыжницу.

А я ловлю себя на том, что по-прежнему выдвигаю версии о том, кто кем был в прошлой жизни. Сова может грубо говорить, но при этом не отличается ни злобой, ни жестокостью. Как она могла оказаться здесь? За что?

— Ну, чего встала?! — за заминку мне тут же прилетает недовольный окрик той, о ком я в этот момент думаю. — Сорняки сами себя не выполют. Еще нужно успеть полить свеклу!

Вздыхаю и принимаюсь за работу.

Чертовы сорняки. Почему на Пандоре они растут в десять раз лучше, чем культурные растения?

А еще думаю о том, что следует стащить за ужином кусок хлеба или синтетического мяса для Дэвина. Две недели на моркови и свекле — жестоко даже для Пандоры.

В промежуток между окончанием работы и ужином ухожу к реке ополоснуться. Говорю себе, что пропотела насквозь. Сама же понимаю, что оттягиваю момент объяснения с Ником. И как вести себя с ним теперь, по-прежнему не знаю.

К тому же, неимоверно хочется спать, и желание выяснять отношения от этого притупляется еще сильнее. Прошлая ночь была практически бессонной, будущая обещает стать не лучше — мы договорились с Дэвином о новой встрече. Он слишком мало успел мне рассказать. Необходимо все выяснить о темных делах, творящихся на Пандоре. Даже если мои работодатели давно списали меня со счетов, я сама не намерена сдаваться. Больше — ни за что.

Весь ужин сижу как на иголках. Ник или притворяется, или правда чувствует себя совершенно расслабленно. Болтает с сидящим рядом Сапсаном, лишь изредка обращая на меня внимание, и то не заговаривая.

— А что они устроили утром! — вдруг, когда еда уже роздана и разговоры смолкают, четко слышится в тишине, прерываемой лишь стуком ложек. — Я как раз пошла к Кайре забрать свой таз, а тааааам, а у ниииих…

Чайка. А Кайра живет через стену от нас, и то, кто такие «они» и у кого этого «у них», не вызывает сомнений.

Крепче сжимаю столовый прибор в пальцах. Жаль, что сегодня на ужин жидкая похлебка и в моих руках не вилка — с удовольствием бы воткнула ее в чей-то длинный язык.

— …Мы-то думали, Пересмешнику Момот там все отбил, а оно… работает!..

— Ну, спасибо за «оно», — бормочет Ник.

Предпочитаю промолчать.

Работает «оно» как надо, не признать не могу.

Когда Ник возвращается в комнату, сижу на подоконнике и бездумно смотрю в вечерние сумерки. По правде говоря, я устала думать и строить всевозможные гипотезы. Пусть будет как будет.

Он заходит и запирает за собой дверь. Бросаю на него взгляд и снова отворачиваюсь. Не знаю, с чего начать. И не хочу начинать — иначе начну с обвинений.

Ник остается у двери.

— Мне запретили тебе что-либо говорить, — заговаривает оттуда, благо помещение маленькое.

Хмыкаю. Обнимаю руками плечи. Все еще смотрю в надвигающуюся темноту.

— А то — что?

— А то ты уже не вернешься, — голос серьезный. Это заставляет меня повернуть голову.

Ник не стоит у двери, как я думала, а сидит на полу, подтянув к себе ноги и опершись о дверь спиной. Крутит в длинных пальцах шнурок, снятый с волос. Нервничает?

— В смысле? — не понимаю.

— В прямом. Я общался со специалистами. Людям, подвергнувшимся серьезному воздействию слайтекса, нельзя напоминать о том, кем они были, если те сами не начали вспоминать. Иначе мозг уцепится за услышанное и уже наверняка ничего не вспомнит. Прежняя личность не вернется.

— Отличная версия, — бормочу. Но верить в нее не спешу.

— Какого черта ты сама не сказала, что помнишь меня?

— Кому? Пересмешнику? — уточняю с издевкой.

Игнорирует вопрос, поджимает губы. Ник чудовищно серьезен, таким он бывает редко, теперь помню наверняка. Предпочитает говорить о серьезных вещах с усмешкой. Но не в этот раз.

— Ты совершенно точно меня не узнала, там, у холма, при высадке. Я же видел.

— Не узнала, — признаю. — Я начала вспоминать позже.

— Они говорили, что знакомое лицо может помочь снять блокаду слайтекса.

— Или падение с крыши, — невесело усмехаюсь. Спрыгиваю с подоконника, подхожу и сажусь напротив, на пол, опираюсь спиной о кровать, зеркаля позу собеседника. — Ты мог сказать позже. Я ведь намекала.

— Фразой про ангелов-хранителей? — внутри ёкает — запомнил. — Откуда я мог знать, что это не случайное совпадение? Или когда вдруг обратилась по имени, но списала это на сокращение от Пересмешника? А Пересмешник действительно, черт его дери, звучит похоже. Если ты меня узнала, почему не сказала сама, прямо? — он выглядит таким искренним, будто правда не понимает. Или пытается заставить меня в это поверить?

Во мне борются вера и неверие. И прежнее отношение к Нику и безграничное доверие ему побеждает. Вот она — моя слабость. Ник сам — моя слабость.

Не хочу ему врать.

— Я не видела твоего лица, — признаюсь.

— В смысле?

— В воспоминаниях, — поясняю, морщась. — Это как… вспышки. Видения. Я видела Старика, Джилл, твою маму, какие-то сцены из прошлого. Тебя. Много тебя. Но всегда «без лица».

Ник смотрит с недоумением; ерошит пальцами свои волосы.

— Что не так с моим лицом-то?

— Не знаю, — мне хочется выкрикнуть это, но помню, что шуметь нельзя. Закрываю ладонями лицо, потом тру пальцами виски: как только пытаюсь вспомнить больше, головная боль возвращается. — Не знаю, — повторяю, не открывая глаз. — Было много чувств, воспоминаний. Я видела твое тело, руки, я даже вспомнила запах твоего дурацкого хвойного шампуня, но лица твоего не видела. Подозревала, что ты и есть Пересмешник, но не была уверена.

— Эм, мне очень жаль, — открываю глаза и обнаруживаю, что Ник переместился ближе ко мне. Протяни руку — и дотронешься.

Качаю головой.

— И мне жаль. Я больше тебе не верю.

На этот раз он привычно усмехается.

— Это уже мелочи. Притремся.

Выдавливаю из себя улыбку. Подозреваю, она выходит мученической.

— Расскажи мне, — прошу твердо. — Расскажи мне все. Уже ведь можно?

Ник протягивает руку и сжимает мои отчего-то холодные пальцы в своей теплой ладони; улыбается.

— Уже все можно, — его улыбка становится совершенно мальчишеской и такой искренней. — Главное, что я тебя не потерял.

В сердце больно, тесно. Слишком много чувств.

— Рассказывай, — прошу серьезно, высвобождая ладонь и подвигаясь, без слов предлагая сесть рядом. — Рассказывай с самого начала.

— Мы так и не нашли причину, почему так вышло, — Ник сидит совсем рядом, почти касается своим плечом моего плеча; я обнимаю руками ноги, натянув подол своего платья до самых пят, сижу, уперев подбородок в колени. — На тебе заранее проверяли воздействие препарата. Все действовало согласно инструкции. Никакой индивидуальной реакции не наблюдалось. Тебе должны были вколоть столько, чтобы ты вспомнила все уже через пару дней. Вспомнила, попыталась выяснить, что здесь творится, и выйти на связь. Но ты пропала. Тот, кого мы подкупили и кто должен был делать тебе инъекцию слайтекса, бесследно исчез, и мы могли лишь предполагать, что тебе ввели большую дозу, чем договаривались. Или… — передергивает плечами, трет переносицу, — или что ты давно мертва.