Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 54

— Дай сюда! — решительно преодолеваю разделяющее нас расстояние и плюхаюсь на лавку рядом; осторожно дотрагиваюсь до поврежденной руки друга, рассматриваю, пытаясь оценить степень повреждений, и с облегчением убеждаюсь, что ничего непоправимого не произошло — ожог верхних слоев кожи, не более.

Ник внимательно следит за моими действиями, руку не вырывает. Прядь светлых непослушных волос упала на глаза, но он не убирает ее, то ли чтобы не отвлекаться, то ли потому, что одна его рука на моей ладони, а во второй — все еще находится не надетый ботинок.

— Я всегда говорила, что ты балбес, — произношу со вздохом. — А если бы руку оторвало?

Я чуть с ума не сошла, когда он схватился за тот вентиль. Бесспорно, это спасло жизни всей нашей команде, но можно было хотя бы обвернуть руку курткой.

— Брось, Янтарная. Всего лишь ожог, — естественно, друг хорохорится, делает вид, что ему ничуть не больно. Шут и позер. Сжимаю губы в прямую линию — не до шуток, перепугалась до чертиков. — Не делай такое лицо, я живее всех живых.

— Попробовал бы умереть, — фыркаю, пряча истинные чувства.

— Я же говорил, что ты меня любишь, — беззаботно смеется Ник в ответ.

Шутки с намеком про любовь и отношения — теперь это наша «фишка», как говорит Джилл. Шутки, которые шутки лишь отчасти.

— Не льсти себе, — огрызаюсь. — Пошли, герой, тебя нужно сдать медикам.

— Насовсем? — Ник делает жалостливые глаза.

— На опыты!

В ответ снова смех.

— Балбес, — повторяю сквозь зубы…

Субъективно мне кажется, что проходит целая вечность. На самом же деле, судя по положению всходящего солнца, много времени пройти не могло.

Двор по-прежнему пуст. Приподнимаюсь на локте, осматриваюсь, чтобы окончательно в этом убедиться; потом встаю в полный рост и, пошатываясь и уже не спеша, бреду к бараку. Если теперь кто-то что-то и спросит, могу соврать, что иду из туалета. А вот если бы меня заметили у шахты или на огороде, пришлось бы постараться, прежде чем выдать правдоподобное объяснение.

Некоторое время колеблюсь, но потом все же принимаю решение вернуться в комнату тем же путем, как и покинула ее, — через окно. Жители Птицефермы вот-вот начнут просыпаться, и мне не хочется столкнуться с кем-нибудь в коридоре.

Хватаюсь за край подоконника, подтягиваюсь.

В голове все ещё стоят туман и звон — звенящий туман. Если после слов Дэвина у меня практически не осталось сомнений в том, что Ник Валентайн и Пересмешник — один и тот же человек, то только что я в этом окончательно убедилась. Пробелы в «картинках» восполнились, и я четко увидела Ника, услышала его голос. И или со мной в комнате живет мой бывший напарник, или у него есть брат-близнец.

Однако то, что Ник Валентайн — единственный ребенок в семье, помню наверняка.

Переваливаюсь через подоконник.

После «припадка» тело еще будто деревянное, поэтому получается неловко — приземляюсь под окном на четвереньки. А когда поднимаюсь, то встречаюсь с пристальным взглядом голубых глаз. Мой сожитель мало того, что не спит, так ещё и полностью одет и сидит на кровати; ноги на полу, локти уперты в колени, пальцы переплетены.

— Мне показалось, мы договорились, что отложим ночную вылазку, — несмотря на то, что соображаю неясно, тон его голоса нельзя принять за довольный.

Внутри поднимается волна раздражения. К горлу подкатывает.

— Мне тоже много чего казалось, — огрызаюсь.

Я ведь почти поверила ему. Этому «ему», Пересмешнику. И верила Нику как никому, больше чем себе. Как он мог явиться сюда и продолжать играть роль, видя, как мне здесь жилось? А если бы я не начала вспоминать? Ведь от меня прежней почти ничего не осталось. Я не только себя потеряла — смысл жизни утратила. Апатия, черная безнадежность, мысли о суициде. А он… молчал?!

В лице Пересмешника что-то меняется — не Пересмешника, Ника, — чувствует неладное. А мне уже все равно. В горле клокочут невыплаканные слезы.

Они бросили меня здесь на целых два года. Плевое задание, пара дней — и ты все вспомнишь… Не вспомнила. И что получила? Зачем он пришел? Чтобы устранить? Составить рапорт, вроде: «Шеф, мы ее потеряли?». Не понимаю, не могу понять, почему мой друг, напарник, человек, которого я любила и которому доверяла больше всех на свете, мог появиться здесь и играть роль, водить меня за нос, молчать.

— Что случилось? — бледнеет; встает, шагает ко мне.

— Жизнь случилась, — выпаливаю пафосно и при этом зло. — Эта гребаная жизнь со мной случилась, — пусть играет в игры, пусть притворяется. А мне вся эта фальшь уже поперек горла, в печенках. Прислали его меня убить или просто проверить — плевать. Даже если устранить, и жить мне осталось недолго — тоже плевать. Сколько бы мне ни было теперь отведено — хочу быть собой. И буду. — Отойди от меня, — толкаю Ника в плечо, заставляя отшатнуться.

Его брови взлетают вверх. Кажется, он правда не понимает. Но я больше не верю. Ни единому слову, ни одному жесту не верю. А ведь только-только начинала верить… К черту!

— Гагара, объясни, что случилось? — и голос такой мягкий, будто бы на самом деле обеспокоен, взволнован моим состоянием.

Жаль, что кричать в полный голос в бараке, где все спят или только просыпаются, нельзя. Кричать мне хочется.

— Гагара? — переспрашиваю. И без повышения голоса удается выразить интонацией весь накопившийся во мне гнев. — А как же «Эм»? «Янтарная»? Если называть меня птичьим именем, можно сделать вид, что мы и вправду не знакомы? Что тебе велели? Пулю в лоб? У тебя есть пистолет? Или просто свернуть шею? Момоту же свернул, вряд ли со мной не справишься.

Если раньше мне показалось, что Ник побледнел, то теперь с его лица совершенно сходит краска.

— Янтарная? — неуверенный шепот; и снова — шаг ко мне.

Янтарная… В этом имени тепло и доверие, близость наших прежних отношений. Теперь это звучит насмешкой.

— Твоей Янтарной больше нет, — огрызаюсь. — Она сдохла на Птицеферме.

— Эмбер, — быстро исправляется.

— О да, — подтверждаю с каким-то садистским наслаждением. — Вот мы и вспомнили, как меня зовут, — голос срывается, всхлипываю. Похоже, у меня истерика. Но осознание этого факта успокоиться не помогает, только раззадоривает. — Ник, как ты мог? Мать твою, как ты мог?

— Эм, у меня не было выбора, — в его голосе слышится горечь.

Не верю. Ни черта ему больше не верю.

Меня накрывает окончательно.

— Проклятый предатель, — уже откровенно всхлипываю.

А затем я, человек, которого годами учили драться, знающий множество болевых приемов и умеющий их применять на практике, вместо того чтобы воспользоваться одним из них, банально и по-женски набрасываюсь на мужчину с кулаками.

Сначала он не защищается, позволяя мне лупить себя по груди. Потом пытается перехватить мои руки за запястья. Вырываюсь, брыкаюсь. Стараюсь снова ударить.

Некоторое время боремся. В итоге Ник бросает меня на кровать, наваливается сверху.

Все молча — мы оба понимаем, что шум в комнате может стоить нам жизни. Только тяжелое дыхание да натужный скрип не готовой к такой нагрузке кровати.

— Пусти меня, предатель, — шиплю.

— Успокойся — и отпущу, — чувствую его дыхание на своей шее. Чужие волосы щекочут мне щеку.

— Считаю до трех… и пеняй на себя, — предупреждаю.

Я могу вывернуться и ударить его в пах. Сейчас Ник сжимает мои ноги своими коленями. Но если дернуться резко… И если сперва садануть по не успевшим срастись ребрам… Я не боюсь получить удар в ответ, справлюсь…

Все эти мысли роем проносятся в голове. Мысленно считаю до трех, но вместо того, чтобы привести в исполнение свой коварный план, я и вправду выворачиваюсь, но не для того, чтобы ударить — ловлю его губы своими губами и целую.

Я так устала. Не хочу думать о причинах и последствиях. Хочу быть собой. Без условностей, без ограничений.