Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk - Страница 52

— Надо! Срочно меняю место жительства, — звонко отозвалась она, не присаживаясь.

— И куда это ты собралась?

— Далеко. В Ворохту. Там красиво, говорят.

— И что ты забыла в той глуши? — хрюкнул Пирогов. — Любовь в заднице взыграла? К леснику? Или на депутата[1] запала?

— Не-а, — качнула головой Олька. — Я исключительно по велению сердца. А оно немного повыше задницы расположено. — Оля чуть подалась к полкану и, доверительно понизив голос, добавила: — Говорят, в глубинке быстрее карьеру сделаешь. Я ж женщина, тут меня никто двигать не будет, а в селе кадров не хватает.

— Так у меня тоже не хватает! Будешь отрабатывать две недели, как по закону положено.

— Ну Роман Васильевич! — принялась увещевать Надёжкина. — Нету у меня двух недель. Ехать надо. А Голубева… вы же сами знаете, — очень ценный сотрудник и многофункциональный… и сколько она все за меня тянула, пока у меня то больничный, то отпуск, то практика. Небось же, еще и жаловалась вам, что я ничего не делаю, да?

— Лучше плохой диспетчер, чем никакого, — включил начальника полкан. — Две недели!

— Значит, все-таки жаловалась, — хохотнула Олька. Причем скорее себе, чем Пирогову. — А без начальника отделения легко обходиться? Или это только диспетчеров отпускать тяжело?

— Ну ты не сравнивай! — Пирогов набычился, и на щеках появились красные пятна. — Чему вас там в ваших институтах учат, что ты нихрена не понимаешь? Начальник отделения под монастырь может всю часть подвести в секунду. Мне такого счастья не надо.

Оля только кивнула. Мучительно соображала, как избежать двух недель отработки, но сознавала, что фиг — полкан заупрямился. А сейчас она его еще и разозлила. Ну пусть.

— Заявление датировано сегодняшним числом, — сказала она. — Подписывайте, Роман Васильевич. Я ни дня дольше положенного не останусь.

— Это за все хорошее, да? — проворчал он. — То «возьмите меня», то «не останусь». Тоже мне, карьеристка…

Пирогов поставил закорюку на заявлении и вернул Оле. Та забрала бумагу. Удар по совести был очень точным. В конце концов, Пирожок ей ни разу ничего плохого не сделал. Но и она была не слепой. Правда ведь не слепой! Потому, уже совсем уходя из кабинета обернулась вдруг на пороге и почти отчаянно выпалила:

— А Басаргин, кстати, ничего не крутил с Ингой Валерьевной, даже если Машка и утверждает, что своими глазами видела.

— Как не крутил? — неожиданно позабыв о том, что он — начальник, а Олька — лишь мелкий диспетчер, спросил Роман Васильевич.

— Не крутил, — улыбнулась Надёжкина. — Ничего у него с ней не было. У него со мной было. Голубева все перепутала.

Пирогов булькнул что-то нечленораздельное. А Оля с чувством выполненного долга выскользнула за дверь.

Отсчет пошел. У нее четырнадцать дней, прежде чем наступит свобода. Четырнадцать дней на прощание. И четырнадцать дней для того, чтобы все здесь закончить — бог знает, когда еще доведется.

Но самое главное — в совершённом она ни секунды не сомневалась, наконец, ясно понимая, что ей действительно, по-настоящему, больше всего на свете нужно. Дэн не звонит. Подумаешь, не звонит! Ей тоже страшно, как никогда в жизни. Но когда она окажется на его пороге, далеко от всего мира, когда они останутся наконец только вдвоем, должно же их отпустить обоих? И он обязательно все поймет. Она все-все ему расскажет, больше уже ничего не тая. А он все расскажет ей. Так, как она решила раньше. Это всего лишь отсрочилось, но это обязательно будет. Ему ведь тоже, наверное, нужно время, чтобы перебеситься.

Утром следующего дня было совсем тепло. Яркое солнце касалось лучами влажного после ночи асфальта и серебрило, золотило его, заставляя сверкать и переливаться. Сверкал и переливался Днепр, когда Оля ехала по Северному мосту, выглядывая в приоткрытое окошко — пока никто не возмущался тем, что дует. Ветер разметал ее волосы, и без того почти не причесанные, а она продолжала подставлять лицо потокам воздуха и тепла. Весной пахло. Надеждой пахло. Свободой, приблизившейся почти вплотную. Но лучшее во всем этом то, что теперь Оля знала наверняка, что делать дальше.

Диану она застала в квартире, задумчиво стоящей у окна с чашкой чаю. Все эти дни сестра торчала у нее, кажется, не собираясь никуда съезжать, и продолжала здесь же прятаться от родителей и бог его знает от чего еще. Вопросов ей задавать совсем не стоило, а то, что дело отнюдь не в доме, Надёжкина понимала достаточно хорошо. Ди в эти дни бывала задумчива, но бывала и весела. И Оля по старой памяти не лезла в первом случае и поддерживала настроение во втором. Они столько лет были по сути своей чужими друг другу людьми, а теперь странным, непостижимым образом обнаружили, что корневища у них сросшиеся. Да и суть — одна на двоих. Их беды слишком похожи при всей своей разности.

Они много гуляли по улицам и постепенно разгребали Олины завалы. Вечерами разговаривали, пока не начинало болеть горло, а потом старшая поила младшую чаем с медом. Когда Оля уходила спать — а рубило ее ввиду совсем сбитого графика очень рано — Диана еще долго стучала пальцами по клавиатуре, набирая свои тексты. «Они хотят спектакль поставить по «Проливу» — приходится дорабатывать», — с грустной улыбкой сказала писательница Белозёрская, не уточняя, кто эти «они». Оля и не спрашивала. Она просыпалась посреди ночи, когда Ди давно уже дрыхла, и начинала возиться с фарфором. Потому что заказы. Потому что работы непочатый край.

А сейчас вот сестрица стояла у окна и тоже ловила на себя лучи солнца. Да она и была солнечной — все еще, несмотря ни на что. Светлые волосы — как влажные улицы, как волнующийся Днепр, как продолжение киевской весны — сверкали и переливались. Золотились там, где были золотистыми. И серебрились среди седины, которую она не прятала, а будто нарочно обнажала. В одной руке — по-прежнему чашка. А другой — перебирает Олины эскизы, разложенные на широком подоконнике. Здесь же — несколько бисквитов, оставленных с прошлой ночи. И две куклы, видимо, Ди сама их сюда пересадила из коробки.

— Лёка, я тут посмотрела, чего ты творишь! — обернулась Диана, услышав за спиной шорох. — Это же… я даже не знаю, что тут можно сказать.

Оля устало похлопала ресницами. Скинула куртку и медленно прошла в комнату.

— Доброе утро, — поздоровалась она, и в ее голосе отчетливо слышалась робость. И еще страшно хотелось спать.

— Это же… — не слушая ее, продолжала Ди, — я никогда не думала, что твое творчество — это вот это все… ты когда успела-то?

— Если ты о куклах, то тут половина — бабушкины. Я не смогла их в доме оставить.

— Я в состоянии отличить твои от бабушкиных. У тебя стиль, у тебя талант, у тебя… Лёка, у тебя свой почерк в них. Я была в прошлом году на выставке этой кукольницы… ты про нее много говорила… Марины Бычковой[2]. Вроде как, твой идейный вдохновитель. Помнишь, я тебе фото присылала? Так вот, ты не хуже, Лёк. Я даже предположить не могла, а ты не хуже.

— Перестань! — Оля поморщилась и протянула ладонь, чтобы забрать одну из кукол. Маленький фарфоровый мальчик с глазами-изумрудинками. Ему планировался сложный костюм Пьеро. И это было не на заказ, потому работа шла медленно, в перерывах между первоочередным.

— Уже не заткнешь. Это ты меня пустила на свою территорию. А вот это? Это все ты уже сделала или планируешь? — Диана кивнула на эскизы, стала перебирать их один за другим. Гуинплен, эльф, винтажная девочка, фонарщик, Дэн. Дэн — не для куклы. Дэна — руки сами нарисовали.

Кровь прилила к Олькиным щекам. Она быстро перелистнула на предыдущий рисунок. И будто застыла на самом краю пропасти. Один взгляд на сестру. Вроде, не увидела, не поняла, не узнала.

Как так?

Так не бывает.

— Кое-что и не сделаю никогда, просто рисунки, — не своим голосом ответила она. И ощущение было, что все пространство вокруг звенит от напряжения.

— Учитывая, что у тебя здесь почти ничего нет, смею предположить, что продаются они хорошо.

— Я предпочитаю считать, что они находят дома и семьи.