Перевал (СИ) - "Эвенир" - Страница 37

Потом новости иссякли, и люди перестали приходить к нему с глупостями. Тёмное облако опустилось на Гнездо и сделало краски тусклыми, а звуки — глухими. Тай был рядом. Казалось Родрику, что эал один понимал его, и оттого он испытывал к магу благодарность, смешанную с некоторой неловкостью. Родрик распустил слух в надежде, что достигнет он самых глухих уголков севера: он готов заплатить выкуп за своего эала — пятьдесят фунтов золотом. Наверное, у него и не было такого состояния. Наверное, его не было даже у короля. Но шли дни, а никто не появлялся в крепости требовать немыслимое сокровище. Шли дни, и Родрик понимал, что он ослеп, и оглох, и никогда уже не увидит мир прежним.

А потом, в один из таких же серых дней, во двор крепости ворвался всадник и, бросив коня у самого крыльца господских покоев, взлетел по ступенькам, пробежал через холл и ворвался в малую гостиную, впустив с собой дыхание зимнего дня и запах конского пота.

— Лорд, — обратился он к Родрику, с трудом переводя дыхание, — на тропе через Змеиный — логоссы. Два десятка. Посольство. Мой десятник Донар остался с ними, а меня послал вперёд.

Зверю нельзя показывать слабость. Ни страх, ни болезнь, ни горе. Родрик велел побрить его впервые за две декады. Он надел богатые одежды, драгоценные меха, пояс с серебряными бляшками, браслеты и драгоценный медальон на тяжелой золотой цепи. Он загнал свою боль в самый тёмный угол. Потом он выпустит её наружу. Потом можно будет кататься по постели и грызть подушку. Потом, когда никто не увидит его истекающим кровью.

Встретил нежданных гостей на крыльце. С трудом поверил своим глазам, когда ему навстречу шагнул грузный воин в тяжелой медвежьей шубе. Вежливо склонил голову.

— Лорд Равенсроха — дорогой гость в Белом Гнезде.

— Зимний путь труден, лорд Родерихт, — отозвался Харолд, называя врага на логосский манер. — Я не проделал бы его без крайней нужды.

Лорд Равенсроха потребовал личного приёма, как только проверил, как разместили его людей. Взглянул на Кейна и Тайенара, сидящих по обе стороны от Родрика, хотел было возразить, но лишь махнул рукой. Спросил, по своему обыкновению растягивая слова:

— Хотелось бы мне знать, любезный Родерихт, каково здоровье моих людей, а твоих нынешних пленников.

— Со времени отъезда Брока один из твоих людей умер от ран. Остальные живы. Раненые поправляются. Можешь навестить их в любое время.

— Это хорошо, — медленно кивнул Харолд, и седые косички на его висках качнулись. — Я долго думал, как вызволить их из плена, и, кажется, придумал. Может быть, вот это поможет моей задаче.

Неторопливо протянул руку, положил на стол тускло блеснувший предмет. Родрику не удалось сдержать короткого крика. На темном дереве лежал изящный золотой браслет. Браслет Аля. Родрик хотел заговорить и не смог. Воздуха не стало.

Тайенар негромко спросил:

— Лорд Харолд, известно ли вам, где сейчас находится тот, кто носил этот браслет?

— Ну конечно, известно, как же не известно. Он в моем замке, дорогим гостем. Пылинки с него сдуваем, на пол ступить не даём, только лишь на ковры, кормим с серебра, поим — с золота. Шестеро рабов-эалов прислуживают ему день и ночь, а у дверей его стоит стража: полдюжины самых верных моих людей. Только мне одному позволено входить к нему, а больше никому, только мне и слугам. Каждый день наполняют ему ванну горячей водой целебного источника да бросают в воду розовые лепестки и цветы лаванды. Сам видел: так и делают. Есть у него в покоях певчие птицы, пушистые кошки, книги на многих языках, картины и драгоценности. А в соседней комнате помещаются музыканты, и мальчики с самыми чистыми голосами поют от зари до заката. Благовония там курят из Мардрихата, из тех, что вселяют спокойствие и лёгкость духа, свечки жгут из чистого воска. Если б сама логосская царица гостила у меня в замке, и то не смог бы я принять её лучше, чем твоего эала.

Родрик провел пальцем по ободу браслета, но в руки взять не решился. Сказал:

— Если любой урон будет нанесён моему компаньону, я не оставлю от Равенсроха камня на камне. Я пойду войной на тебя, Харолд, и не пожалею ни женщин твоих, ни детей. Знай это, потому что это случится.

— Зачем же мне вредить ему, Родерихт? Он — моя единственная надежда. Нет у меня в замке ничего драгоценнее твоего эала.

Промолчал Родрик. Он уже знал, что потребует от него враг. А Харолд говорить не спешил. Вздыхал, полоскал в кубке усы, приглаживал пальцами косички. Наконец, заговорил так же неторопливо, будто задумываясь над каждым словом:

— Мы проиграли большую войну. Много серебра пришлось отдать, чтобы собрать такую армию, чтоб две тысячи пик поставить в строй. И нет у меня теперь ни серебра, ни людей. В замке неспокойно. Люди не верят, что я смогу повести их в бой, не верят, что верну их родных. Когда у тебя десять сыновей, Родерихт, кто-то из них непременно считает, что лучше знает, как надо править. Как надо воевать, тратить серебро и говорить с врагами. Если я не верну наших пленных, будет бунт. Меня убьют, скорее всего. Кто-нибудь из моих сыновей возьмёт себе Равенсрох. Ладно, если Брок, он почти что я сам. Хуже, если Вейер или Парр. Они умные и злые. Мы все злые, но они больше злые, чем умные. Любой из них вырежет всех братьев и племянников, а потом поведёт рейды на юг. С ними тебе воевать. Подумай, хочешь ли ты этого.

— Что же ты предлагаешь, Харолд? — поторопил врага Родрик.

— Обмен пленными, — пожал плечами логоссец. — Всех моих на всех твоих.

— У тебя один пленник, Харолд, — заговорил Кейн. — А у нас семьдесят один. Как мы можем менять одного на семь десятков?

— Всех на всех, лорд, — повторил Харолд, обращаясь только к Родрику. — Только так и никак иначе.

— А если мы возьмём в плен и тебя, лорд? — спросил Родрик. — Что тогда скажут в твоём замке?

— Смотря кто возьмёт верх, — вздохнул логоссец, будто в раздумье. — Если мой третий, Вейер, то спасибо тебе скажут. И вот тогда уж ты своего эала точно не увидишь живым. Если же Брок, то он пришлёт тебе второй браслет. Но в этот раз вместе с рукой.

— Мне нужно подумать, лорд Харолд, — ответил Родрик, постаравшись последней фразы не услышать. — Сам знаешь, такие вещи легко не решаются. У меня тоже живые люди в крепости, и тоже может быть бунт. Есть такие вещи, которых лордам не прощают.

— Нет у тебя таких вещей, лорд Белого Гнезда, — покачал головой логоссец. — Ты только что малой кровью выиграл войну. Ты набил крепость добром под самую крышу. Ты в милости у короля, ветер удачи разворачивает твои знамёна, ты ходишь под Светом. Тебе простят всё. А вот мне не простят. Если не верну пленных — не простят. Поражения не простят, голода, бесчестья. Я на всё пойду, чтобы вернуть моих людей. На всё, понимаешь? Вот потому и сам по зимней дороге пришёл к тебе. Чтоб ты понял, как это важно для меня.

— Я понял это, лорд. Я ценю твой поступок. Не каждый ради своих людей на такой риск пойдёт.

Харолд молча кивнул. Он казался старым и усталым, медлительным и нерешительным увальнем. Но каждый, кто знал лорда Равенсроха, знал и то, что за внешней неторопливостью скрывается пытливый и острый ум, за кажущейся нерешительностью — несгибаемая воля, бесстрашие и жестокость. Жестокость не ради удовольствия, а лишь как продолжение стремления любой ценой достичь цели.

Логоссец бросил короткий взгляд на Тайенара, обратился к Родрику:

— Ты, верно, не знаешь, лорд Родерихт, но вот этот эал, который сидит за твоим столом и говорит с нами как с равными, — беглый раб Равенсроха. Его тебе, конечно, придётся тоже вернуть законным хозяевам.

— Тайенар — свободный эал, — тотчас же и как можно более твёрдо ответил Родрик. — Он не раб и не пленник, а может покинуть мою крепость в любой час или же остаться здесь навсегда. Когда я встретил его, на нем не было рабского ошейника. Я не волен обменивать его на кого бы то ни было.

— Всех моих на всех твоих, лорд, — усмехнулся Харолд, — так и никак иначе. Если хочешь вернуть себе маленького эала, большого придётся отдать. Он принадлежит моему второму сыну Парру. Спроси его сам, если хочешь.