Невеста смерти (СИ) - Скрипник Людмила - Страница 9

— Зря отказался от отвара, — она начала сводить края раны, и он не сдержал тихого рычания. — Может, все же дать?

— Не надо, — негромко простонал он, чувствуя, как и без оглушающего зелья все вокруг густеет и наваливается на него.

Черно-красный туман рассеялся, только когда она положила завершающий стежок и покрыла шов мазью, сразу унявшей жжение.

— Ну и терпение у тебя, — она с удивлением взглянула в его глаза, такие бездонно-синие, что Ренита невольно сморгнула.

Она уже давно не смотрела в глаза своим пациентам — чтобы не пускать в свою душу их страдание. Все равно она мало чем могла помочь — она лечила гладиаторов не для того, чтобы они смогли жить дольше, а для того, чтобы как можно скорее вернулись на арену и продолжили приносить доход ланисте.

А ведь так все хорошо начиналось! Она же помнила очень хорошо, как долгое время ее жизнь катилась беззаботно, выполняя все ее желания. Мать, выйдя замуж второй раз, неожиданно поддержала желание своей рассудительной, спокойной и не особо красивой старшей дочери не обременять отчима, владельца небольшой мастерской по переписыванию книг, необходимостью собирать ей приданое, а пойти учиться в медицинскую школу при храме Эскулапа на острове посреди Тибра.

Это устроило всех — смышленную, безотказную и аккуратную девушку быстро заметили жрецы-медики, и предложили ей в качестве платы за обучение помогать в лечебнице при храме, на что Ренита с радостью согласилась. Так началась ее совершенно самостоятельная жизнь — она и жила теперь на острове Эскулапа, и имела собственные деньги на карманные расходы, не унижаясь перед отчимом. Конечно, на те жалкие оболы было не разгуляться, да ей и не надо было — крыша над головой есть, миска похлебки тоже, особых нарядов для ухода за множеством больных женщин-вольноотпущенниц и простолюдинок, их детей, а также умирающих от старости или тяжелых травм рабов, свезенных сюда сердобольными надсмотрщиками, а не сброшенными сразу заживо в эсквилинские ямы тоже не требовалось. Единственное, что она покупала, изредка между лекциями в роще, которые читали лучшие врачи Рима, и работой в лечебнице, выбираясь в город — это свитки по лекарственным растениям, списки с трудов Гиппократа и других великих врачей.

И вот, она, двадцатитрехлетняя женщина, завернутая в темные, приличествующие врачу одежды без единого намека на женские украшения, вместе с теми семью молодыми людьми, которые выдержали нелегкие годы обучения, приносит клятву Гиппократа в храме, перед лицом коллегии жрецов и самим верховным понификом, Гаем Юлием Цезарем, и не узнает собственный голос, отражающийся от верхних балок:

— Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу… Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство.

В том, что выполнить эту клятву ей будет легко, Ренита не сомневалась. Замуж она не собиралась, будучи твердо уверенной, что не сможет заставить себя подчиниться в каждой мелочи какому-нибудь фуллону вроде ее отчима, а рассчитывать на человека, который будет ее искренне любить, при ее внешности не приходилось. Собственно, молодой врач Ренита и не задумывалась о своей внешности теперь, стремясь просто быть подтянутой и аккуратной, чтобы внушать своим будущим собственным пациентам уверенность в ее мастерстве — «врач, излечись сам!». А насчет красоты она как-то сразу и мирно приняла уверения матери о том, что той хотелось доченьку-куколку, а не такую уточку. Уточка она или голубица, Ренита не переживала — в этом мире было столько гораздо более интересного и важного.

Она не была в своей профессии одинока — встречалась на симпозиумах с Реститутой, отпущенницей Клавдия Алкима, врача Цезаря, успешно практиковавшей при императорском дворе среди многочисленных рабынь и служанок, неустанно воздавая хвалы своему патрону и доброму достойному учителю.

Что же пошло не так? Она теперь и не смогла бы точно ответить на вопрос, в чем именно она ошиблась. Наверное, тогда, когда не смогла обманывать своих пациенток, стремящихся за умеренную плату стать моложе на двадцать лет. Или тогда, когда категорически отказалась нарушить данную совсем недавно клятву — и отказалась помочь жене сенатора избавиться от ребенка, случайно ставшего результатом любви скучающей матроны к рудиарию, покорившему в том сезоне умы и сердца всех женщин города.

Произошло страшное — она фактически лишилась частной практики, ее просто перестали приглашать горожанки, прилепив ярлык грубой и язвительной, хотя она просто старалась быть с ними честной. А вот на службу государственным врачом, как выяснилось, Римское государство женщин не брало. И когда подвернулась случайная возможность через хороших знакомых получить место врача в небольшом частном лудусе — она не стала раздумывать — не самое плохое место для отличной хирургической практики, а Элий Асклепиад и Евтих работали в лудусе, носившем название Утренней школы, не забывая писать научные труды. Так что будущее представилось ей вновь радостным. И было бы все хорошо, если бы ланиста не стал жертвой интриг, неизбежных там, где крутятся большие и шальные деньги. Маленькая гладиаторская школа перешла в другие руки, влившись в Лудус магнус, а в списках, что легли на стол новому владельцу, оказалось, что врач Ренита лишилась номена и стала рабыней.

Впрочем, ее это не особо расстроило — злобные козни скрибы были для нее так понятны, что она не сомневалась в том, что новый ланиста разберется и хотя бы предоставит ей статус вольноотпущенницы. Но время шло, и все оставалось на своих местах, не затрагивая ни ее положения в лудусе, ни образа жизни. Разве что в свои двадцать семь она научилась выглядеть гораздо старше — это ограждало ее от ненужного внимания со стороны молодых и сильных мужчин, окружавших ее со всех сторон. Постепенно гладиаторы, сменяющие друг друга в этих стенах, и вовсе перестали догадываться о ее возрасте, считая, что она годится им в матери.

Но вот сейчас этот красивый синеглазый воин с татуировкой, замысловатой вязью покрывающей его левую щеку, смотрел на нее так, что заставил мурашки пробежать по спине. Ренита взяла его руку, подсчитывая пульс — сердце мужчины билось ровно, несмотря на перенесенную только что боль от зашивания раны по живому. Она еще раз покачала головой:

— Только бы к ночи горячка не началась. Сейчас я повязку сделаю, и все же придется тебе дать лекарство. Не бойся, не обезболивающий отвар, голову дурной не сделает. Но воспаление предотвратит. Ты же не хочешь, чтобы тебя пришлось добить?

Он покачал головой:

— Нет, не хочу.

— Тогда пей.

Он послушно взял из ее рук чашку и одним махом проглотил горячую горькую жидкость, закашлялся, и она неожиданно ласково погладила его по спине, помогая справиться с кашлем, вызвавшим боль в ране так, что он невольно схватился за поврежденный бок.

— Вдохни ровно и выдохни. Постарайся успокоить горло. Если будешь кашлять, у тебя сильные мышцы и они могут разорвать швы, — женщина мягкими массирующими движениями гладила его грудь и спину, и это странным образом волновало Тараниса, несмотря на то, что в целом ему было довольно паршиво.

Ренита почему-то поймала себя на том, что ей не хочется убирать руки с его рельефной груди, обтянутой ровной загорелой кожей и пересеченной несколькими давно зажившими шрамами, причем не все раны были в свое время зашиты, и некоторые срослись некрасивыми рубцами.

Но вот все закончилось, и он неожиданно поймал ее руку своей, поцеловал, глядя в глаза:

— Спасибо.

Она отдернула руку, покрытую свежими и застарелыми пятнами травяного сока:

— Это моя работа. Сейчас я прикажу рабыне помыть тебя и уложить в постель. До завтра ты здесь, а там посмотрим, — и она вышла на улицу из валентрудия, оставив его на попечение тут же появившейся из внутренних помещений миловидно девушки с тонким ошейником рабыни. Судя по цвету кожи, девушка была рабыней по рождению, потому что в ней смешалась белая и черная кровь.