От ненависти до ненависти, или Истеричка и Чудовище (СИ) - "Elle me deteste" - Страница 88

— Никто не жаловался, — Диас улыбнулся в ответ и быстрым, решительным движением срезал первую полоску волосков.

— Звучит довольно двусмысленно.

— Если в моих словах меньше трех подтекстов — это уже можно считать прямолинейностью.

Имре честно попытался пересчитать. Намек на то, что если он попытается накормить Голодного кровью Диаса и его детей, то ему перережут глотку — раз. Недвусмысленное предупреждение, чтобы не заходил в своих приставаниях слишком далеко — два. Но при этом, Диас пытается сделать Имре более привлекательным — три. И держит нож умело и твердо — в любой момент может убить Имре. Но не делает этого — четыре.

Но с щетиной и бородой Диас не церемонился и жаловаться впрямь оказалось не на что. Он ни разу не порезал Имре.

— Без нее ты выглядишь лучше.

— То есть, теперь я нравлюсь тебе больше? — Имре провел ладонью по своему подбородку, радуясь приятному ощущению гладкости.

— Ты нравишься мне достаточно сильно, — заявил Диас очень прямолинейно, отложив нож.

— Насколько?

— Я еще не определился. Думаю, самое время нырнуть в сугроб.

— Что? Подожди. Какой еще сугроб? Из снега? Сейчас? — Имре осмотрелся по сторонам, словно подозревал, что сугроб мог появиться прямо здесь, в такой жаре. Новость о том, что из почти родной обжигающей обстановки ему предстоит выйти на холод, слегка пугала очень сильно. Да, Имре считал, что для южанина весьма неплохо справляется с местной погодой, но это не повод прыгать в снег! Или повод? Он посмотрел на смеющееся лицо Диаса. Кажется, тут сопротивление бесполезно, и к тому же… ну интересно же! — Ну, хорошо! С тобой хоть на дно морское, хоть в сугроб.

Он поднялся со скамьи, повернулся и вплотную приблизился к Диасу. И, черт побери, возможно, ему не стоило этого делать. Потому что на ощупь Диас оказался еще лучше, чем внешне.

Диас потянул Имре к двери, ведущей из парилки на улицу. Та была плотно заперта, но легким надавливанием бедра открывалась, как по маслу. Он дернул Имре за руку, пока тот не успел передумать, и толкнул в сугроб, свалился следом и звучно, низко вдохнул.

Было бы издевательским преуменьшением сказать, что на улице прохладненько. На чертовой улице и в шубах было пиздецки холодно, а уж без одежды и вовсе — куда уж хуже! Но хуже было куда. Если только при выходе на свежий воздух у Имре вырвалось скромное «черт», то оказавшись в сугробе, он зажал рот рукой, чтобы не выдать весь набор ругательств, которые знал — на всех диалектах и наречиях, включая восточное.

— Не дыши глубоко, — предупредил Диас.

Но это не было пределом пиздеца и кошмара, потому что Диасу, видимо, недостаточно таких зверств, и он начал натирать! снегом! горячее тело несчастного южанина. В том, что Диас тоже южанин, Имре засомневался.

Последним штрихом был снежок на голову, а после Диас потянул Имре назад в тепло.

Вечность в снегу пролетела на удивление смазано и торопливо, так что он не сразу осознал, что он не в аду, а в снова в тепле, в одеяле, с чаем. Как, оказывается, близко находятся ад и рай.

— Не дрожи! Сейчас почувствуешь кайф, — пообещал Диас.

— Ой, жесть какая! — проговорил Имре, чуть ли не залпом выпивая чашку обжигающего чая целиком. — Если что, я чувствую себя одновременно очень мертвым и очень живым. Эти ваши бани… они даже лучше, чем эти ваши лавины, — проворчал он.

Это и впрямь бодрило и придавало новых ощущений. В частности, Имре понял, что все годы, что он считал себя мертвым — он был не совсем мертвым. И даже когда начал чувствовать себя живым после них — все еще не был живым. А настоящая жизнь была где-то тут — в пледе, в шоке.

Напротив южанина, который каким-то хреном король-анатэ Севера.

И который проделал тут с ним нечто невообразимое, а теперь хитро улыбался и подливал чай.

========== 50. Перед прочтением — сжечь ==========

Томаш хотел прийти на помощь — судя по задумчивому лицу Стево, тот получил письмо на незнакомом языке или просто с использованием непонятных слов. Но Стево остановил его жестом и отошел подальше, чтобы не советник мешал анализировать мысли и чувства. Томаш оскорбился, зато понял: письмо не политического характера, а личного. Очень личного. А поэтому — совершенно непонятное Стево, так как в личных делах главком разбирался еще хуже, чем в дипломатии. Особенно последнее время.

Пару дней спустя, когда они пробирались через пургу, Стево негромко спросил, будто надеясь на то, что Томаш его не услышит. Но Томаш услышал и, более того, сразу понял, что речь идет о злополучном письме.

— Как можно подделать стиль рисования? И, главное, зачем он пытается сделать мне еще больнее?

На самом деле, ответ не требовался. Любые слова эту ситуацию не прояснят. Хотя со стороны казалось, куда уж понятнее?

Чем ближе они продвигались к северной столице, тем меньше в войске болтали о сердечных чувствах главкома и больше — об окончательном покорении бунтующих ледышек. На привалах обсуждали, кто, что и как сделает с Диасом — которого не называли королем-анатэ, а все чаще мятежным омегой, забывшим свое место. Из уважения к Стево, никто не говорил о Джее, но про то, как весело мальчишка-король будет болтаться на виселице, придумывали анекдоты.

Томаш не разделял их оптимизма. Он помнил, как они добирались сюда в прошлый раз, и умел считать. До сих пор войско не вступило ни в один бой — северная земля до столицы заселена редко, мелкими деревушками, а еще чаще — кочующими племенами, у которых даже взять нечего. И тем не менее, каждый день Север забирал жизни южан. Холод, бесконечная ночь, дикие звери, которые вполне себе считали людей не опасностью, а пищей, и сами нападали, стоило солдатам отбиться от группы.

Воины утешали себя тем, что согреются в битвах, а после — в северных банях и постелях северных омег.

Эста некоторое время не писал Стево. Томаш знал — это тонкий ход, намек на то, что он все, что хотел, сказал. Покорить Север. Джея вернуть на Юг. Диаса тоже. Ну или убить. Лерроя — только убить.

Стево был воином, он оправился после жуткого ранения, потерял руку, заразился злостью и решительностью. Он ехал побеждать, вернуть брату Север, а себе — честь. Но… в нем горел пожар другого рода и не было никакой гарантии, что он станет прежним, что Джей не сломал его изнутри. Томаш опасался, что теперь рядом с ним не Штефан Непобежденный, а второй Эммерих Яростный. В плохом смысле.

Письма на северном языке, которые приходили лично Томашу, он не открывал и не хранил, а сразу скармливал огню. Написанные тем же почерком на южном — тоже. Никакие объяснения и оправдания были ему не интересны, для себя он все решил и не испытывал сомнений.

И у него внутри тоже кое-что сломалось.

Враги снова были врагами, бунтовщики — бунтовщиками, а северные омеги — предателями.

Куда уж понятнее?

****

Диас прочел письмо южного короля, наполненное плохо скрытой ненавистью и повелительными компромиссами. Если опустить дипломатическую чушь и лишние слова, коих в южном, а Эста разумеется и не подумал использовать северный язык, было предостаточно, суть сводилась к следующему: Эстаапан Великий готов смилостивиться и простить мятежника — исключительно из уважения к памяти о его покойном супруге короле Рейгане. Но только в случае, если Диас сдастся еще до прихода Стево, отдаст себя и сыновей на милость Эсте, добровольно пустит южных солдат в столицу и станет исполнять все требования и приказы. И тогда, может быть, их не убьют.

Ничего нового и удивительного. Диаса больше интересовал почерк Эсты, чем содержание послания. Он задумчиво рассматривал завитушки букв и думал, умеет ли Эста рисовать, как Барток и Имре?

Он ждал сыновей, Зеина и Имре, чтобы показать им письмо и сделать вид, что обсуждает с ними дальнейшие действия.

— Анатэ, — первым пришел Леррой, он приблизился и привычно уткнулся носом в висок анатэ, заурчав. Пока они были наедине, он все еще позволял себе такие детские нежности.

Он изменился после выздоровления. И Диас старался понять, что именно стало другим. Сын расправил плечи и приподнял подбородок, не отводил взгляд, как делал раньше, не заикался, когда начинал говорить, и голос был слышен, несмотря на то, что он его не повышал. Диас немного боялся. Леррою не было и десяти, а он, проснувшись утром после ритуала, стал смотреть на мир взрослыми глазами.