Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 6

«Довольно!» — решил Жеан и, сжав руки в кулаки, попытался отвлечься звуками и запахами. Молиться не хотелось.

Капли ливневого дождя гулко барабанили по крыше спальни, каменистая дорожка у паперти была залита грязной водой, а в келью, словно дух самой Свободы, тянулся свежий аромат мокрой пыли.

Вдруг со стороны деревянных ворот, на которые открывался вид из окна, раздался громкий стук. Жеан насторожился. Он всегда опасался нежданных гостей, и после злополучной встречи с Яном опаска лишь усилилась, однако привечать путников было его обязанностью с начала пребывания в монастыре. Жеану не оставалось ничего, кроме как вскочить с ложа и проследовать к выходу.

— Ну и куда ты? — Франческо преградил Жеану путь, когда тот очутился в пустом, выстроенном из бурого камня коридоре, ведущем на улицу.

— Там, кажется, пришли.

Франческо тяжело вздохнул.

— Ты справишься?

— Думаю, да, — сказал Жеан.

— Хорошо. Займись гостем и помни: я внимательно слежу за тобой.

Шлёпая по лужам, Жеан посеменил к воротам.

— Сейчас, сейчас.

Он отпер засов и едва не ахнул — на земли монастыря ступил облачённый в кольчугу мужчина, ведущий под уздцы большого пегого коня.

«Да это же сам рыцарь!»

— О… приветствую вас, сеньор, — окинул его взглядом Жеан и смущённо потупился.

На вид пришельцу было года двадцать два—двадцать четыре. Не отличаясь высоким ростом, он имел весьма внушительное сложение и мягкие черты лица, бледного и не поросшего щетиной. Помимо кольчуги, на нём был белый нарамник с изображением не то тритона, не то ящерицы, и лёгкий саржевый плащ волочился позади хлипким лоскутом. В сухой день рыцарский парад, должно быть, выглядел нарядно, но сегодня, сплошь перепачканный грязью и промокший до нити, обеспечивал пришельцу крайне неряшливую наружность. Ничуть не лучше выглядел и боевой скакун, покрытый белой попоной. Похоже, рыцарь питал особое пристрастие к этому цвету…

— Спасибо, юноша, — почтительно кивнул пришелец. Голос его звучал низко, уверенно и имел певучий итальянский акцент.

— Не стоит благодарности, — отозвался Жеан. — Позвольте, я привяжу вашу лошадку, а вы отправляйтесь в трапезную — вон туда. — Послушник кивнул в сторону длинного здания, пристроенного к главной зале с западной стороны. Туда вели створчатые двери, обрамлённые грубой каменной аркой. — Умывальня неподалёку. Вы, должно быть, голодны… Подождите. Сейчас я управлюсь.

Наскоро заперев коня в монастырской конюшне, швырнув ему сена и сняв поклажу, Жеан помчался в трапезную, где дожидался рыцарь, что уже освободил голову от бармицы и шлема. Волосы рыцаря были светлыми и коротко, ровно остриженными. В голубых глазах читались смирение, осознанность и неисчерпаемая готовность к действию.

— Сейчас, сейчас, — всё приговаривал Жеан, зажигая факелы на мрачных стенах и накрывая на стол. От вида печёной рыбы и белого вина рот его моментально переполнился слюной, но он ни секунду не забывал бенедиктинский устав, запрещающий братьям вкушать трапезу более двух раз в день, исключая большие празднества.

— Пожалуй, откажусь от вина, — произнёс рыцарь, вгрызаясь в сочную рыбную мякоть. — Моё тело и мой рассудок должны быть как никогда трезвы.

— Вам помочь с кольчугой или, быть может, отполировать меч? — спросил Жеан.

— Нет, я лишь хочу, чтобы братия приютила меня на короткое время. Пока не стихнет дождь и мой загнанный жеребец не отдохнёт.

— О… разумеется. Ваше пребывание здесь — огромная честь для нас, ведь вы, очевидно, знатный человек!

— Я рад, — сдержанно улыбнулся рыцарь. — Поскольку я тороплюсь, долго вас не стесню.

Жеан сел на скамью подле, и рыцарь, покончив с едой, полюбопытствовал:

— Ты монах?

Жеан отрицательно покачал головой.

— Послушник?

— Да… и уже давно.

— Как тебя зовут?

— Жеан.

— А я — Пио. На родине меня прозвали Сполетским в честь предка, жившего там, — заявил рыцарь. — Я держу путь ко двору Боэмунда Тарентского, а оттуда — в Иерусалим, дабы освободить вековые христианские святыни от магометанского гнёта! — Он воодушевлённо воздел руки к небу.

— Вы тоже, — уныло протянул Жеан. — А где обитает Боэмунд, и когда начнётся кровавое паломничество, о котором так много слухов и догадок витает среди простого народа?

— Не знаю, когда точно, но очень скоро, — ответил Пио. — Я держу путь в Тарент. Дорога неблизкая, однако и не такие предстоит изъездить.

— Вы не боитесь?

Внезапно Пио вскочил со своего места и с жаром провозгласил:

— Не задавай глупых вопросов, парень! Только безумец и хвастун станут утверждать, что крестовый поход не страшен. Война всегда страшна, независимо от того, священна она или бесчестна, разгорается по воле Господней или по прихоти алчущей и горделивой человеческой натуры. А кровавое паломничество — не что иное, как второе наименование священной войны.

«Кровавое паломничество?» Жеан мигом вспомнил проповедь Сильвио. Чтобы закрепить в памяти, он три раза повторил это словосочетание про себя. В нём таилось нечто чарующе-притягательное, нечто, вызывающее желание произносить снова и снова, безразлично — мысленно или вслух.

— Я могу погибнуть, все мы можем погибнуть, но чувство долга пересиливает страх смерти, вероятно, дикой и мучительной. Я бы сказал, это большая удача — погибнуть в бою, а не в постели или сарацинском плену, — продолжал Пио. — Более того, я хочу пойти — в этом заключается моя насущная потребность. Я почти уверен, что мне не суждено возвратиться в Рим… родимый Рим, прекрасный Рим — он вскормил и воспитал меня, он внушил мне христианскую добродетель… Но перед тем роковым часом, когда мне станет суждено навеки оставить пределы этого мира, я унесу с собой десять или пятнадцать сарацинских бойцов. Воистину щедрая жертва во имя долга, во имя победы, во имя справедливости!

— Не говорите так! — горячо вскричал Жеан, представив на секунду, как тело удалого рыцаря, утопая в луже собственной крови, станет содрогаться в приступе мучительной агонии. — У вас наверняка есть любимая женщина, родные, друзья — словом то, ради чего стоит жить…

— Разве я говорил, будто хочу умереть? — укоризненно произнёс Пио, стягивая нарамник. — Я бы не называл себя христианином, если бы не ценил жизни, парень! Но долг перед высшими силами превыше жизни, превыше семьи, превыше всех земных благ. Христос пострадал за нас, и потому мы в долгу перед Ним — порой этот долг тягостен, но ни один труд не останется без вознаграждения. Знаешь, что означает эмблема саламандры на моём нарамнике? Неотступность перед опасностью! Основатель моего рода сопротивлялся до последнего, когда сарацины атаковали Сполето. Потому что любил жизнь, однако нет ничего важней долга, поэтому он принял мученическую смерть вместо того, чтобы молить о пощаде!

— Как хорошо вы говорите! Точно не рыцарь, а проповедник сродни моим братьям! — выдохнул Жеан. — Знаете… Путники, бывшие здесь до вас, не раз рассказывали мне о миссионерах, что с нечеловеческими зверствами убивают в дальних странах дикие фанатики. А аббат велит о них молиться. Окажись я на месте такого миссионера, признаться, струсил бы.

— Ты честный. И всё же… что насчёт долга? Говорили ли братья с тобой об этом?

— Говорили. Они вообще много чего говорят. Например, что я должен стать монахом… Но я не верю, не могу поверить в то, что это — мой долг пред Творцом! Я живу здесь шестнадцать лет, знаю множество тонкостей веры, но… понять, наконец, уверовать — не могу!

Пио задумчиво склонил голову набок и, немного помолчав, сказал:

— Ты должен.

— Нет! Никогда! Мне тяжко… Я знаю, нет христианской жизни без испытаний, но чтобы вся жизнь была одним только испытанием… без тени радости, без единого просвета… Не я ощутил призвание к монашеской жизни, но они, смилостивившись, пожалев о безнадёжности моего положения, приютили меня! И благодарность моя безмерна, но я не желаю быть повязан с ними всю жизнь, точно человек, сражённый смертельным недугом, со своим одром! Меня здесь не должно быть! Вы слышите, не должно быть! Это глупость, ошибка, недоразумение!