Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 5

«Ох…»

Жеан приподнялся и застонал от боли в левой руке, которой проехался по земле. Закатанный рукав подрясника обнажил перевязку, что моментально разорвалась и измазалась кровью. Пальцы Жеана дрожали так, что он не смог даже перекреститься. Ветер подул снова. Кустарник резко зашелестел под его порывом.

— Ах! Оставьте!

Не помня себя от ужаса, Жеан выскочил из кустарника и рванулся в сторону умывальни, расположенной в тени яблонь, где принялся смачивать рану. Колени тряслись. Он рычал от боли, стараясь не прислушиваться к вою ветра и шорохам растительности.

«Довольно», — решил Жеан и убрал руку от струи воды.

Сквозь мрачную залу, расписанную выцветшими фресками с библейскими сценами, пропахшую ладаном и факельным пеплом, он посеменил в сторону своей кельи. Башмаки Жеана мелкой дробью стучали по базальтовым плитам, порождая эхо, и в один момент ему показалось, будто эхо это — не что иное, как топот чужих ног.

— Оставь меня, — процедил Жеан и резко развернулся. — Кто бы ты ни был!

Но сзади никого не оказалось. Он осмотрелся и, бросив взор на стену, едва не завопил. Нечто громадное, чёрное, отдалённо напоминающее фигуру человека, облачённого в широкий балахон, возвышалось над ним — казалось, ещё миг, и глаза неведомого создания вспыхнут адским пламенем. Ещё миг, и он сделает тяжёлый шаг. Ещё миг, и Жеан окажется между землёй и небом.

— Нет, нет! Прочь! — залепетал он, боясь разбудить братию, и зажмурил глаза.

Но ни толчка, ни боли, ни грохота. Лишь зловещая гробовая тишина.

— Нет, нет, слушать тишину ещё страшнее, — проговорил Жеан и приоткрыл один глаз. — Ах, это ты!

Лунный луч, проскользнувший в узкое оконце на противоположной стене, озарил лицо таинственной фигуры. Жеан узнал в ней Бенедикта Нурсийского, в монашеской робе и с густой бородой. Каменные, но казавшиеся в эту секунду живыми глаза святого взирали на него с суровым укором.

— Прости. Пожалуйста. — Жеану почудилось, будто он даже раскраснелся от стыда.

Святой! Основатель Ордена! За кого Жеан принял его?!

Юноша не знал ответа на этот вопрос либо, что более вероятно, не хотел знать, но одно было известно наверняка: причуды его больного воображения показались Бенедикту оскорбительными.

Когда Жеан возвратился в келью, он смог наконец перевести дух и собраться с мыслями.

«Целых два скверных сновидения за одну ночь. Привычное дело, но на сей раз в них было что-то особенно гнетущее… Стоит потолковать с братом Франческо, ведь вполне вероятно, через них Господь желает донести до меня какую-то худую весть, и сам я не смогу её растолковать», — решил Жеан, не отрывая взгляда от сызнова перевязанного запястья.

«Почти невредим. А ведь думал — конец», — тут же добавил он, и губы его сами собой зашевелились в молитве. Жеан обращался к блаженному Бенедикту, прося прощения и заступничества. Ложиться спать не имело смысла — скоро всё равно придётся просыпаться.

========== 1 часть “Сан-Джермано”, глава IV “Пио Сполетский. Порыв” ==========

— Орёл впился в грудь, и монашеская роба стала белой, говоришь? Кровавый дождь среди глубокой ночи? Признаться, мне, очерствевшему старцу, которому уже лет десять ничего не снится, трудно представить подобное, но готов поклясться, это были нехорошие сны. Дело не только в раненой руке, — задумчиво произнёс Франческо. — Дело в самом тебе. Орёл — символ воскресшего Христа. Твои мысли противны Божьим заповедям. Ты сражаешься с тем, с чем не должен сражаться. Понимаешь?

— Понимаю, — нехотя согласился Жеан и после недолгой паузы добавил: — Но это очень непросто — не сражаться.

— Тебя что-то гложет?

— Да, — кивнул Жеан. — Меня всегда что-то гложет. Я не могу быть спокоен хотя бы потому, что на Востоке, на той самой земле, что в прошедшие века мерил шагами сам всеблагой Спаситель, ныне царит безнадежный хаос… крах, разруха. Ведь мы можем верить словам Сильвио и проповеди Его Святейшества в Клермоне, переданной нам?

— Успокойся, Жеан. Очень скоро святые места вновь станут принадлежать законным обладателям, — проговорил Франческо с еле уловимой горечью в голосе, после чего добавил: — Не думай об этом. Что есть, то и должно быть. Справедливость воспарит над Бесчестьем, Свет победит Тьму, как Христос победил смерть — это лишь вопрос времени. Если ты забылся, я повторюсь: ты монах. Твой меч — крест, твой боевой клич — молитва, твоя битва — борьба с самим собой. Со дня на день тебя посвятят. Ты ста­нешь полноправным чле­ном об­щи­ны. Мне, впрочем, верится, что напрасно аббат Леон избрал для тебя роль еле­мози­нари­я — слишком велико искушение пристраститься к мирскому. Но ему виднее… Скоро день страстей Господних. Скоро ты будешь исповедоваться. Едва Леон смирит тебя постом и молитвой, от кошмаров и следа не останется. Всё это, включая рану, — наказание за твои шалости. Постарайся хоть сегодня быть смиренным юношей и сбрей наконец эти гадкие усишки.

— Угу, — равнодушно передёрнул плечами Жеан и, понурив голову, отвернулся.

— Ты меня слушал?

— Да, брат Франческо.

— Скоро Третий Час. Мы приступим к Мессе, а после ты отправишься помогать келарю молоть пшеницу, так как пока дела у тебя нет, а трудиться необходимо постоянно, иначе превратишься в заблудшую овечку. Видишь? Я пренебрёг пятьдесят третьим положением Устава, ради твоего блага, только ради него, и заслуживаю наказания… Может, проводить тебя до кельи, чтобы ты никуда не свернул?

— Нет.

«Это я ещё про случай со святым Бенедиктом не рассказал. Ах, поскорей бы пятница! Пускай епитимья — зато душевная свобода… нужно лишь найти в себе силы сознаться. Сознаться во всей подноготной».

Жеан по-прежнему не отошёл от пережитого ужаса. Это грёзы. Это просто грёзы. Франческо прав. Он погряз в унынии, и рано или поздно это должно было принести свои худые плоды. Однако Жеан не мог веровать в лучшее, как не мог летать, ступать по воде и уповать на вечную земную жизнь — это, казалось, было заложено в нём природой. Он знал, что всё усугубляется, видел и ощущал это. Стремление к слепой вере являлось сродни стремлению к самообману, желанию умалишённого выколоть себе глаза… Не иначе, как сам Антихрист посетил грешный мир, и лишь стойкие в вере сумеют противостоять его коварным козням, большая же часть покорится, даже не раздумывая. Жеан знал, Жеан ощущал и подсознательно презирал себя за это — за то, что мыслил и чувствовал как непонимающий маловер, а не как одушевлённый христианин. Лучше бы не мыслил и не чувствовал вовсе, раз не может мыслить глубинно и чувствовать самыми тонкими жилками сердца! «Что мне делать? — думал Жеан. — Аббат настаивает на церемонии посвящения в монахи и твёрд в своих намерениях. Община и так бедна. Шестнадцатый год слоняться по кельям без дела, служа ей прожорливой обузой, — просто недопустимо. Но прозябать в глухой келье, когда где-то там скрежещет металл и льётся кровь невинных?! Невообразимо!» Кроме того, беда могла прийти и в аббатство, а совладать с нею в силах лишь тот, кто уверенно держится на ногах.

«У тебя нет выбора!» — эхом звучали в голове Жеана леденящие душу слова Франческо, и разумом он осознавал их подлинность, тогда как сердце по-прежнему отказывалось принимать эту горестную, но такую очевидную истину.

Он может уйти. Но что станет делать там, в миру, таком прекрасном, но таком жестоком? Кто возьмёт его на попечение? Право, Жеану действительно не приходится выбирать.

Послушник заполз на постель и, прильнув к подушке, задумался: интересно, каким бы он был, если бы не угодил в монастырь? Чем бы занимался? И мог ли, наконец, избежать незавидной доли? Жеан хотел убедить себя в почётности и непреложности своей миссии, чтобы избавиться гнева, смертного греха, с каждым месяцем всё жарче закипающего внутри, однако попытки эти обозляли послушника лишь пуще. Он злился на себя, что который год не мог приноровиться к аббатским порядкам, и постепенно злоба перетекала в неприязнь ко всему миру. Миру монашескому. За его непостижимость. Миру внешнему. За то, что исторгнул Жеана из своей среды.