Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 36

Но кому же в конце концов принадлежала отсечённая голова?

— Эй, опять уснул, что ли?! — вскричал Ян, выведя Жеана из раздумий. — Кто ж тебя знает? Может, ты с открытыми глазами спать научился! Я иду заниматься! А ты собираешься?

— Я?.. Я потом.

— Ну, спи дальше, пройдоха! Нелёгкое это дело для вашего брата — почивая, бодрствовать! — усмехнулся Ян и, бесцеремонно потрепав Жеана по русой макушке, покинул шатёр.

Чтобы ненароком и в самом деле не уснуть, Жеан поднялся с постели и принялся неторопливо натягивать крестоносное облачение, попутно обдумывая дальнейшие действия.

«Стоит потолковать с Сильвио», — в конечном счёте решил он. С тех пор, как чудовищный кошмар, ознаменовавший разорение Фессалоник, потревожил его, Жеан часто общался с приходским священником, в надежде, что тот сумеет истолковать пророческие знаки, посланные высшими силами. Однако за прошедшее время ничего подобного Жеану не привиделось или же попросту выветрилось из его памяти.

Жеан проследовал в середину лагеря, где стояло несколько шатров, любезно предоставленных Сильвио и прочим духовным лицам Доменико. Шатры духовенства возвышались между роскошными рыцарскими жилищами, расположенными к центру, и скоплениями бедняков, в большинстве спавшими на окраине под открытым небом.

— Что тебе, мой мальчик? — с отцовской снисходительностью спросил Жеана Сильвио, как только тот заглянул в шатёр и, не дожидаясь ответа, заявил: — Входи.

— Не примите меня за сумасшедшего, но сегодня ночью мне пришлось видеть не то сон, не то самое что ни на есть видение. Я сам толком не понял, — начал Жеан, усаживаясь на выдровую подстилку напротив приходского священника. — Посреди ночи меня разбудил чей-то настойчивый шёпот… и, стоило мне слегка приоткрыть глаза, как я увидел Маттео…

— Маттео?! — ахнул Сильвио, и его кроткие глаза сверкнули такой жуткой болью, что сердце Жеана сжалось от горечи. — Тот самый, что погиб в схватке с ассасинами?

— Да-да! Так вот. Он позвал меня за собой, и мы взошли на холм, откуда открылся вид на Никею. Но самой Никеи не было. Был лишь крохотный храм… кажется, синагога, с шестиконечной звездой на куполе. И всё вокруг было охвачено степным огнём!

Жеан смолк, возрождая в памяти заключительные слова Маттео.

— И всё? — недоверчиво сощурился Сильвио.

— Нет-нет. После Маттео сказал, сказал с явным озлоблением: «Это дело рук наших братьев!», и меня потянуло в сон, но Кьяра, которую в ту ночь мучила бессонница, разбудила меня. Едва я продрал глаза, всё исчезло: и Маттео, и пожар, и невесть откуда взявшаяся синагога посреди пустынного поля. Но я по-прежнему остался стоять на холме. Так выходит это был не сон, отец? — И не дожидаясь ответа, Жеан добавил: — А ещё… ещё на Маттео был чёрно-белый халат, что точно прилип к его телу. Он протянул ко мне руки, и те обратились в щупальца. Я увидел голову епископа в ужасном сочленении…

— Пылающая синагога? Маттео? Чтоб ты знал, Жеан, покойный юноша всю сознательную жизнь ненавидел евреев, всячески чураясь своего происхождения. А потому сомневаюсь, что его возмутила бы утрата евреями очередного молитвенного дома, куда вероятней, напротив… Что касается чёрно-белого халата, наверняка это был талес — скотское, унизительное одеяние, давившее его всю жизнь. Голова же принадлежала святому Дионюсиосу — покровителю Маттео. Не придавай этому особого значения, Жеан. Последняя битва у стен Никеи была действительно ужасна. Не одному тебе снится подобный вздор. Столько христианской крови было незаслуженно пролито! Но теперь души павших блаженствуют на небесах, и душа Маттео — также.

— Вы хорошо знали Маттео? — желая переменить тему, поинтересовался Жеан. — Что это значит — «давившее всю жизнь»? — Он понял, что его предположение, касающееся кары, было недалеко от истины.

— Да, сын мой. Я сам крестил Маттео в христианскую веру, когда тот заявил о желании разорвать узы с иудейством, в строгих традициях которого его воспитывали всю жизнь… покуда ему не сравнялось восемнадцать лет. Он жаждал познать Христа. И он познал Его. Но стал изгоем как среди евреев, так и среди христиан, что относились к нему с недоверием и пренебрежением, опасаясь, что святая вода не смыла с его души еврейскую грязь. Его семью грабили, притесняли, избегали! И оттого Маттео проникся ещё большей ненавистью к своему прошлому… к своему роду… к еврейскому племени… к Талмуду… да даже к самой символике шестиконечной звезды! Он снял талес, ушёл из иудаизма, но иудаизм не ушёл из него… Всякое напоминание о происхождении юноши отдавалось болезненной злобой в его сердце, и однажды он… — Голос Сильвио сорвался. — Даже поклялся отомстить евреям. Но не суждено было. Воистину, он умер добрым христианином, умер смертью, достойной великомученика. И до чего досадно слышать имя Маттео в презрительном тоне из уст Рона, Эмихо и прочих надменных чистоплюев, в то время как несчастный вот уж более полугода покоится в льняном гробу.

Глаза Сильвио заволокло слезами, и расчувствовавшийся Жеан ощутил, как к горлу подступают рыдания. Наскоро обняв приходского священника, юноша рванулся к выходу в смутной надежде, что тот не увидел его слабости. Ужас, навеянный кошмаром, сняло как рукой, и привычная лёгкая печаль легла на сердце мрачной пеленой.

«Всего-навсего обыкновенный дурной сон. Ведь это так мне присуще!»

Самое время приступить к боевым упражнениям.

========== 4 часть “Анатолия”, глава X “Кылыч-Арслан. Расплата” ==========

Неестественно прохладный для южных пределов ветерок нежно ласкал кожу на лице Жеана, развевая его волосы, порядочно отросшие за год пребывания в походе. Небо хмурилось, наполняя воздух приятной свежестью. Безмятежная тишина, нарушаемая лишь скрипом повозок да умиротворёнными разговорами крестоносцев, царила кругом, что оставляло в сердце Жеана какой-то необъяснимый беспокойный осадок.

«Что-то будет», — то и дело мысленно тревожился он, но гнетущее чувство отпускало Жеана, едва ему стоило вспомнить, что девятнадцатого июня 1097 года Никея пала под натиском крестоносцев и византийцев.

Кылыч-Арслан не успел. Не успел милостью Божьей. Жеан был уверен, что ромеи сумеют противостоять ему в случае, если султан попытается возвратить утраченную крепость. Во время штурма западная стена и башня Гонат едва не обрушились, однако теперь стояли крепче прежнего, да и прочие поломки были быстро устранены. Жеан тихо ликовал, даже опасная, неровная дорога не стесняла и не пугала его, хоть он и надеялся втайне, что не вся Анатолия такая — страшно изрытая каменистыми холмами.

— Как это прекрасно! — захлёбываясь от восторга, восклицала Кьяра. — Кругом тишь да гладь… и никаких сарацин! Поверить не могу! После стольких усилий… Никея наша!

— Не наша, а того заносчивого православного красавчика… как бишь его? Алексиос Комнин, кажется, — язвительно напомнил Ян. — Не больно-то хотелось, право дело. Ведь свой кусок я уже урвал! Алексиос… Ну и имя! Это как по-нашему-то будет, а?

— Ах, ты ничего не понимаешь, норманн с не менее странным именем! — вспылила воительница. — Ведь это вовсе не главное! Сарацины изгнаны! Вот то, ради чего мы в течение стольких недель проливали кровь, вражескую и нашу собственную! Мы голодали, мы изнемогали от жажды и усталости, мы…

— Пощади, пощади Христа ради, рыжая бестия! Не то брошусь вон туда! — Ян указал в заросший тёрном проём между скалами.

Жеан усмехнулся в усы, искренне радуясь непринуждённой болтовне брата и сестры. Идеалы и воззрения Яна и Кьяры были совершенно противоположны, и ответ на вопрос: «Как эти двое до сих пор могут мирно уживаться?» по-прежнему оставался недостижимым. Однако вместе с тем они поистине стоили друг друга — восторженные, пылкие, непреклонные. Возможно, родственность душ, чуждая убеждений, и спасала их от раздоров.

— Негусто, — раздражённо проворчал Ян, как только тучи излились редкими прозрачными каплями.

— А чего ты ожидал? — изумлённо воскликнула Кьяра и, поёжившись, хихикнула: — Вселенского потопа? Ты смотри, шествие замедляется! Сейчас мы сможем вволю отдохнуть!