Сны Эйлиса (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 140

Однако почему тогда бесплотный дух не отпустил собственное тело на волю волн, где незримые рыболовы доставали из глубины затерянные души? Она… совсем не желала умирать, да и убивать ее заставляла бесконечная боль, долгая агония своей души, пронзенной пиками чужой воли. Чего добивались топазы? Желали через нее покарать погрязший в войнах Эйлис? Она же… когда-то она просто хотела любви, понимания, счастья. Ничего более.

Она впомнила, когда впервые увидела Сарнибу, еще юной девочкой. Он прибыл в башню с дипломатической миссией, умолял Аругу Иотила не начинать новые войны против соседей, только алчный старик оказался глух. Маленькая Илэни запомнила Сарнибу как очень печального человека с густой каштановой бородой и невероятно добрыми глазами. В тот раз он подарил ей малахитовую шкатулку и ласково улыбнулся, без напыщенной официальности, без навязанной дворцовым этикетом манерности.

Странно… Раньше она совершенно не помнила тот день, все эти годы туманного затмения собственных мыслей, как на обратной стороне луны. Мир состоял лишь из боли и смертей. Она превращалась в чудовище, в ведьму, несущую разрушения. И безотчетным страхом запечатлелся день смерти матери: что если это бесконтрольная магия дымчатых топазов убила ее? Илэни боялась признаться себе в этом, боялась помыслить о такой катастрофе, конце света.

Но уже не узнать, не определить, оттого год за годом в одиночестве башни крепла тяжкая ненависть к себе. Из нее рождались чудовища, чародейка прокляла тот день, когда появилась на свет. Образ Сарнибу забылся в веках, истерся старой пленкой, истрепался сожженной бумагой. Осталась лишь ненависть к себе, затоплявшая, словно пойму, разоренное гнездо сердца, где когда-то хранились теплые воспоминания детства и ранней юности. Темное чувство ранило и всех окружающих, обрушивало излишки ярости, которые не выдержало бы расколотое сознание. Довольно! Хватит так существовать, тянуть эту неизбежность агонии!

Сделаться бы морем, зайтись вольной птицей, хоть чайкой, хоть вороном, слиться с волнами неминуемого рока, если уж судьба отвела ей роль смерти. Вновь все таяло, исчезало собственное имя, нематериально просвечивали дрожащие руки.

— Илэни! — донесся через завесу отчаяния невероятно знакомый голос. — Илэни, пожалуйста, очнись! Илэни… что мне еще для тебя сделать, чтобы ты очнулась? Пожалуйста!

Кто-то просил с небывалой мольбой, уговаривал вернуться. Неужели не устрашился призрака смерти, обнимающего ее извечно за плечи? Ведь под ее руками даже цветы увядали, покрывались черной гнилью разложения. Ведьма… проклятая.

— Прости меня за все, девочка моя, только очнись, только очнись, — доносился все отчетливее шепот. Ярким пятном вспыхнула малахитовая шкатулка. Сарнибу! Сарнибу! Неужели он еще за что-то просил прощения? Неужели она заслужила прощения в его глазах?

Губы дрогнули, а из уголков глаз из-под закрытых век потекли жгучие крупные слезы. И тогда вновь дух обрел тело, а завеса отступила, прорвалась хрипом и кашлем. Илэни порывисто распахнула глаза.

— Свободна! — выдохнула она, и из ее груди как будто вырвался со вздохом черный туман. Дым тут же рассеялся, отступил пред лучами рассветного солнца. Жива! Жива… вот только зачем? Она не помнила голос из видений на грани, однако что-то непривычно трепетало в груди, словно оттаяла укутанная черным пологом душа.

Илэни несмело повернула голову. Так и есть — Сарнибу. Кто же еще… Как бы хотелось поверить в сказку о спасении! О том, что именно добрый малахитовый чародей вытащил ее полуживую из башни Нармо. Однако здравый смысл не позволял никому доверять, ведь все предают, ведь все уходят, когда нужнее всего поддержка.

— Ох… Только этого не хватало… Меня спасли… враги, — просипела ослабшим голосом чародейка. Постепенно сознание возвращалось к ней, жгучее одиночество обреченной заполнялось тревогой ожившей. Занавес, отделявший ее от настоящего, исчез. Вновь возникал рой вопросов, сомнений и непривычных несбыточных надежд. Сарнибу… совсем рядом. И после всей той боли, что они с Нармо ему причинили!

— Илэни, я тебе не враг. Никогда не был врагом, — шептал упоенно малахитовый чародей. И вновь глаза защипали слезы, голос сорвался в сипящий шепот:

— Я знаю. Ты не способен быть врагом. Но неужели стал героем?

— Герой или не герой, это не важно. Главное, мы спасли тебя, — кивал Сарнибу, украдкой целуя ее в висок, в лоб. Где уже не обнаружилось неизменного дымчатого топаза. Но это осознавалось как-то отстраненно и, пожалуй, вызывало скорее радость, нежели печаль. Свободна! Впервые что-то приносило радость.

— Как тихо в голове… ни предсмертных воплей, ни приказов убивать от древних льоров, — отрешенно отозвалась Илэни. — Я — снова я.

Она помолчала, словно ожидая, когда полностью очнется. Сарнибу тоже ни проронил ни звука и терпеливо ждал, только доносилось его взволнованное прерывистое дыхание, словно от долгого бега. Под глазами у чародея залегли глубокие тени, ярче проступали морщины. Пятьсот лет после бессонной ночи давали о себе знать. Когда-то они все были намного моложе, когда-то и Эйлис не терзала каменная чума, но настал тот момент, когда страдания мира сделались настолько невыносимы, что он предпочел смерть, выбрал вестника гибели, обратив его талисман в проклятый черный камень. И заковал себя в броню пустой породы. Просто вестник гибели, просто звено в цепочке планомерного умирания родного мира. А ведь когда-то ярко светило солнце, цвели сады… Илэни вспоминала прикосновения весеннего тепла к загорелой коже. Точно в прошлой жизни, точно вовсе не с ней. Но отчего-то такие далекие дни ныне представали более ясно, чем долгая бессмысленная война.

— Представляешь… я помню маму… — продолжила чародейка, неуверенно сжимая пальцы на кисти Сарнибу, точно ища у него поддержки в своем откровении. — Помню, как она готовила ягодный пирог. У нее были такие теплые ласковые руки… И в окно в тот день светило солнце. Так ярко, так красиво.

Илэни вытянула руку перед собой, словно стремясь коснуться воспоминания. Но над ней лишь покачивался светло-зеленый парчовый полог, увитый орнаментами трав и цветов. Воспоминание угасло. Да, вестник гибели, да, выбранная по случайному злому року. Но все-таки совершенные злодеяния оставались на ее совести, кровь не отмывалась от рук, однажды поднявших меч на убийство.

— А потом только тьма… — надломился голос Илэни. — Я помню, как дотронулась до тьмы Сумеречного Эльфа. Он тоже постоянно слышит голоса мертвых. Они так мучают! Так терзают! — прорывалась давняя обида: — Хорошо тебе было… слышать голоса леса и животных. А с таким талисманом попробуй… с-сохрани рассудок.

— Что же ты не сняла его раньше? Зачем совершала все это? — покачал головой Сарнибу, вновь склоняясь над ней. Он стоял на коленях возле широкой кровати, словно молился. За кого? За нее? За ее возвращение к жизни? Илэни невольно дотронулась до раны на животе — ни следа. Она лежала, переодетая в белое, накрытая такой же белоснежной легкой простыней. И впервые за много лет ощущала тепло, словно разрушился саркофаг холода, заковавший ее изнутри.

— Дура была, власти хотела, — с горькой усмешкой отозвалась Илэни, все еще отстраненно изучая узоры полога, чуть тверже добавила: — Мести. Мести даже больше. Не все же талисман диктовал.