Импульс (СИ) - "Inside" - Страница 11

Чарли Кларк!

Который очень просил перевести.

Перевести!

Эмили чувствует, как что-то жжет в груди.

Уж она-то знает, как это томительно — ждать, пока заметят, заберут под крыло опытные врачи, дадут настоящую работу, направят и заставят учиться. Дэйна завоевывает Пауэлла, Ребекка увивается вокруг доктора Кэмпбелл — начальницы приемного отделения, Сара выбилась в помощницы педиатра и теперь носит тому кофе и ведет ежедневники.

Это все такое земное, такое прозрачное, но все же это счастье, пусть оно и простое донельзя, до чертиков глупое. Не заниматься бесконечной беготней из отделения в отделение, не быть на побегушках у всех и сразу, а иметь свои палаты и пациентов, которые будут знать в лицо; быть полезной, нужной.

А потом Эмили понимает, что это конец.

Потому что если тебя заметили — значит, ты больше не невидимка.

И она не знает, так ли это ей нужно; потому что, когда с тебя снимают морок невидимости, всю эту отражающую свет фольгу, ты становишься кем-то другим. Не собой.

Наверное, сомнение написано на ее лице. Оттого Мелисса кладет руку ей на плечо и добавляет чуть мягче, чем обычно:

— Ты молодец, Джонсон.

Чарли.

Чарли Кларк.

Ребекка в ярости зашвыривает помаду в шкафчик.

*

Эмили сжимает в руках стаканчик с остывшим кофе, кое-как запихивает свои вещи из шкафчика в большой бумажный пакет, подхватывает кроксы и выходит, не прощаясь.

Она знает: это, конечно, не новый мир, не сказочное превращение из нищенки в принцессу, но это хоть какой-то шаг. Может быть, этот стеклянный коридор ведет ее в новую жизнь.

Горящая неоновым светом вывеска БЛОК F, пара небольших лесенок, знакомая лофтовая отделка, двери цвета слоновой кости. Из приемной Дональда Рэя доносится тонкий женский голос: столик на четверых, знаю, что пятница, но это для профессора Рэя, понимаете? Отлично.

Эмили чуть жмурится: столик на двоих на воскресенье, самый лучший; но это же для мисс Джонсон, вы ведь меня понимаете? Договорились.

Личный секретарь в ее голове жеманно добавляет: только не говорите с ней о работе, она этого не любит.

Все мечты быстро разбиваются о реальность: кроме комнаты отдыха, толком ничего не меняется, и если это и был жизненный лифт, то только горизонтальный — ее обязанности остаются почти такими же, только менее хаотичными. Может быть, она получит пару сотен фунтов к зарплате; может быть, познакомится с новыми людьми.

Ей везет — дверь приоткрыта, словно бы ее специально не заперли, и необходимость искать кого-то, у кого есть пропуск, отпадает. На диване все так же дрыхнет доктор Хармон — кажется, за прошедшую неделю он ни разу не менял одежду, не причесывался и не спал. Эмили откашливается: у нее нет ни ключа от нового шкафчика, ни его номера, и ей срочно требуется помощь.

Хармон подскакивает мгновенно: секунда — и он уже на ногах, смотрит на нее сквозь неповторимые крошечные очки. В его глазах читаются вопросы. Много вопросов.

— Здравствуйте. — Эмили решает, что неплохо было бы начать с азов вежливости. — Меня сюда перевели из санотделения. — Она протягивает бумагу. — Я теперь буду здесь.

— Оставь себе, — отмахивается Джеймс. — Кому вообще нужны бумажки, ими же не вылечишь, ха-ха, не вылечишь ведь, да?

Эмили, успевшая подзабыть его манеру разговаривать, осторожно кивает.

— Вот и я говорю… Значит, Джонсон, от Мел, ну, здорово, Джонсон, поздравляю, в люди выбилась, ха-ха, слышала, да? В люди. Да тут за людей никто никого не считает, ха-ха, мы все волы, вспахивающие поля.

Он исчезает за дверью в раздевалку, и Эмили ничего не остается, кроме как последовать за ним.

Вдоль стен тянется ряд очень широких шкафчиков с деревянными дверьми. Несмотря на ненадежность конструкции (такую ударь — и шкаф рухнет вместе с дверью), выглядит это стильно — кирпично-белые стены и темно-каштановая, почти черная, мебель. Вместо скамеек длинный, сложенный из сидений со спинками диван. Еще одна дверь в конце комнаты ведет к душевым.

Разделений на женскую и мужскую половину здесь нет; на ее вопрос, как переодеваться, Хармон как-то странно улыбается, нервно дергает плечами и скороговоркой произносит:

— Значит, тут в форму влезаешь, там моешься, если надо. Вот тебе ключ, ты его береги — он открывает все двери, как у Алисы прям, ха-ха, отлично. — Он достает ключ из свободного шкафчика и протягивает ей. — Дверь всегда закрывай, значит, порядок держи, мы тут любим порядок. Кухня для всего отделения, а эти комнаты — только для младших, поняла? Так что тут даже Рэй может себе яичницу на завтрак жарить, ха-ха, яичницу, здесь, у нас. И душ принять могут, если в оперблок лень идти, там у них свой есть, вот лентяи… Значит, давай сюда бейдж, я тебе сделаю пропуск, ты его не теряй, он не восстанавливается у младших. Поняла?

Эмили судорожно кивает.

— А у меня много коллег?

— Двадцать? Может, двадцать пять. Не считал, — бурчит Хармон. — Здесь только младшие: медсестры и помощники, у лаборантов и интернов своя комната в другом корпусе, да, идти минут десять до нее. А сейчас, наверное, уже можно и поработать…

Он забирает у нее старый бейджик, что-то бубнит себе под нос, поправляет очки и выходит. Эмили видит его мятый после сна белый халат и невольно задумывается об истории Хармона: как-то же он стал вот таким?

И пристыживается: их с детства учат равенству, а она бесстыдно выделяет кого-то.

Закидывает вещи, переодевается, залпом выпивает холодный кофе, улыбается в пустоту. В раздевалке тепло и тихо, даже вода не шумит по трубам. Верхние узкие окна плотно закрыты, нижние — зашторены светлыми занавесками; и весь этот свет действует на нее умиротворяюще.

Триста тринадцатый, значит.

*

Эмили ожидает кого угодно: парализованных стариков, подростков с серьезными опухолями, беременных женщин с повышенной нервозностью, мужчин с высокой степенью деменции, но никак не этого.

И если Чарли Кларк пошутил и сейчас — то его шутка не удалась.

Потому что в палате на трех человек лежат три пациента: глухой юноша, слепая девушка и нечто с плотно забинтованной головой, привезенное меньше получаса назад. Эмили не может определить ни возраст, ни пол, ни даже заболевание: бинты начинаются от макушки и заканчиваются где-то в районе шеи, полностью закрывая глаза и рот, оставляя только прорезь для носа.

Три карты — две полностью заполненные и одна совершенно пустая — торчат в специальном отсеке при входе в палату; и Эмили ругает себя за то, что не догадалась спросить Хармона, что ей сейчас делать.

Она начинает с простого: узнать самочувствие, просмотреть файлы, записать показатели и достать из конверта бланки уколов и процедур. Несмотря на неразговорчивость обоих пациентов — Джона и Джейн — Эмили подсознательно чувствует, что они рады ей; оттого и развлекает девушку дурацкими рассказами, а Джону умудряется добыть целую стопку кроссвордов и карандаш. К забинтованному пациенту она не приближается: без указаний доктора Хиггинса она может натворить ненужных дел, да и сама Эмили понятия не имеет, что со всем этим делать. Поэтому она вносит цифры в пустую карту и с чистой совестью кладет ее обратно в держатель.

Хиггинс приходит к десяти, долго возится с еще одним безымянным пациентом, тщательно осматривает каждый сантиметр кожи, а потом велит Эмили везти его в процедурную.

— Что мы будем делать? — тихо спрашивает Эмили.

— Надо снять бинты, — говорит Хиггинс. — Я только что видел Райли у Кларк, так что приведи его и заставь работать. Ну а мы пока подготовимся и поедем в седьмую, она, кажется, была свободна.

С помощью доктора Эмили осторожно перемещает пациента с кровати на кресло-каталку и быстро выходит из палаты.

Хиггинс не ошибается: из-за приоткрытой двери кабинета Кларк доносятся голоса, среди которых легко узнаются бас Гилмора и смех самого нейрохирурга. Эмили переминается с ноги на ногу, набирает побольше воздуха в грудь и стучит.