И рассыплется в пыль, Цикл: Охотник (СИ) - "Люук Найтгест" - Страница 139

— Любовью, — хмыкнул летописец, затем охнув, когда брат навалился на него, придавив к кровати.

В иной ситуации ничего бы не стоило вывернуться, сбросить с себя худое тело, но теперь Роккэн держал даже не в шутку: тени оплели запястья хрониста, пригвождая к постели над головой, оставляя беззащитным и открытым. Младший Миррор склонился, провёл череду неторопливых уверенных поцелуев от локтя брата ниже, спустился к плечу и прикусил кожу; скользнул губами вдоль ключицы, очертил кончиком языка ярёмную впадинку и кадык. Он действовал обстоятельно и почти медлительно, наслаждаясь откликом Руруки: пронеслась толпа мурашек по бледной веснушчатой коже, следом сорвался шумный вздох с губ, а сам молодой мужчина содрогнулся под ним от ласки. С толком и расстановкой художник касался брата, отпустил его руки, начиная оглаживать бока, живот, грудь, едва не задохнувшись от ощущений, которые почти позабыл. Будто целую тысячу лет назад он в последний раз прикасался к нему, и теперь не мог поверить в собственное счастье ощущать под ладонями знакомые изгибы. Провёл пальцами от шеи по груди, по впадинке пупка, жадно вглядываясь в лицо брата. Тот сжимал зубы, жмурился, и губы его едва шевелились, будто шептал себе под нос, но ни звука не проронил. Роккэн спустился ниже, прикусил кожу на рёбрах, одарил чувственными укусами выступающие тазовые косточки, оставил яркий засос рядом с плотью. Они оба прекрасно знали разницу между незатейливым перепихом с малознакомым человеком и занятием любовью, но в этот раз Роккэн должен был напомнить об этом брату. И у него это неплохо получалось судя по тому, как расслаблялся под ним хронист, как начинал всё более откровенно отвечать на ласки. Вот этот порыв доставить удовольствие в ответ, нежелание оставаться беспричастным и только забирать страсть казались художнику главными в отношениях. По крайней мере Роккэн был уверен, что не смог бы только отдавать всего себя, не получая ничего взамен, равно как и принимать, не отвечая. Потому Мирроры так отчаянно держались друг за друга все эти годы. Роккэн отстранился, выпрямился и тряхнул головой, переводя дыхание, окидывая взглядом расслабленного брата. Точно почувствовав это внимание, Рурука поглядел на него, горько ухмыльнулся:

— Не то, что бы ты хотел видеть всю свою жизнь, да?

Художник сощурился, и выглядело это так угрожающе, что у старшего Миррора невольно похолодели внутренние органы. Разозлить Роккэна было не так уж и просто, для этого следовало бы постараться как следует, и в этот раз хронист справился на твёрдую пятёрку, потому как в следующее мгновение уткнулся лицом в постель, почувствовав сзади на шее крепкую хватку. Ледяные тени распространились лёгким туманом, куда более опасным, чем ядовитые испарения болот на востоке Саурэ.

— Повтори, — голос Роккэна оставался ровным и спокойным, чего не скажешь о глазах, метавших гром и молнии.

— Не любишь.

Художник выдохнул сквозь зубы и на мгновение закрыл глаза. Оба упёртых, как бараны, брата всегда до последнего стояли на своём и не отступались, и порой это ставило обоих в неприятное положение.

— Ты допросился, — спокойно предупредил художник, отпуская шею брата.

Всегда стоявшая по такому случаю склянка со специальным маслом перекочевала в руки Роккэна. Рурука не думал упираться, вырываться, но будто отключился от процесса и особо не дёргался, когда брат начал подготавливать его. Но младший Миррор подошёл к этому с весьма значительным терпением и почти что медлительностью, позволяя прочувствовать каждое собственное прикосновение. Знал, как по ним изголодался летописец, лишённый не меньшего количества радостей жизни, чем брат после ампутации конечностей. Знал, что им обоим не хватает этих элементарных тёплых ласк: поглаживания по руке, по щеке, встрёпывания волос. Знал и не мог остановить себя, проводя пальцами вдоль позвоночника Руруки, зарываясь в шевелюру на затылке, то чуть сильнее надавливая в эрогенных зонах, то наоборот едва касаясь, будто легчайшее прикосновение воздуха. И вот от них Рурука едва не изводился, сходя с ума, стискивая пальцы в кулаки и впиваясь зубами в одеяло, чтобы удержать рвущийся стон. Боги грешные и милосердные, если бы кто только знал, как он любил своего брата, что не мог жить без этого встрёпанного чудовищного чуда! С каким трудом удержал вопль, когда слушал его пылкую речь о Пассисе, какой страх испытал, узнав, что он и Гилберт остались один на один. И теперь, чувствуя близость Роккэна, готов был продать собственную душу дьяволу, лишь бы только это длилось вечно. Но задетая гордость рычала от негодования и боли, и страшно было поверить в истинность происходящего, в слова до сумасшествия любимого брата. На периферии сознания рассерженной и испуганной кошкой шипела мысль: «Тебе не место между ними, рядом с любым из них, и ты это знаешь! Не принимай эти подачки, уходи сейчас же!». Но отказаться от него не было никаких сил, пусть Рурука уже давно дал себе слово: исчезнет сразу, как только ему на это намекнут. И теперь, когда на него обрушилась волна томящей нежности, когда Роккэн был так мучительно ласков и напорист, у него начинала ехать крыша. Младший Миррор навис над братом, уложил свою ладонь поверх плотно сжатого кулака, провёл ласковые касания между костяшек, слегка надавил, переплетая пальцы. Этого жеста им обоим не хватало до одури, и Рурука содрогнулся всем телом, жмурясь. Художник огладил бёдра брата, покрывая поцелуями его лопатки, прикусывая кожу. Смоченные маслом чёрные пальцы выглядели до того странно! Мрак словно стал лишь гуще, переливался. Художник надавил между ягодиц, огладил, толкнулся внутрь двумя пальцами, изнывая от желания прижаться как можно теснее, до дрожи крепко прильнуть к нему, истязать до полного изнеможения. Согнул пальцы, чуть развёл в стороны, и Рурука содрогнулся всем телом, застонал.

— Не слышу, — возле его уха жёстко произнёс Роккэн, почти с издёвкой медленно подготавливая. — Повтори.

— Не. Любишь, — по слогам выдохнул старший Миррор, то ли себя убеждая в этом, то ли брата.

Художник сильнее согнул пальцы, добавил третий, куснул за ухо.

— Не люблю? — настойчиво поинтересовался он, прижавшись губами к ямке позади уха Руруки. — Ну?

Хронист зашёлся стоном, хоть и обещал себе, что не издаст ни звука при этой сладкой пытке. Его собственное тело предавало, не желая подчиняться злости, остро реагируя на ласку. Роккэн отстранился, с тщательно скрываемой улыбкой посмотрел на то, как брат расслабленно растёкся по постели. Но всё равно спина его оставалась напряжённой, лопатки едва не сходились, и художник не удержался, огладил их, неторопливо раздевшись до конца, то и дело склоняясь и целуя столь любезно подставленное ему тело. Собственное желание сводило с ума, и Роккэн собирался в полной мере познакомить с ним Руруку, дать ему понять и осознать. Дёрнув на себя бёдра брата и вынудив встать на колени, Роккэн прильнул к его спине грудью. Хронист дёрнулся, вздрогнул и зашипел сквозь зубы от резкого проникновения, крепко зажмурился. Обыкновенно младший Миррор не был грубым или жёстким с ним, но в этот раз явно вознамерился заставить его пересчитать все звёзды. Роккэн перехватил брата под подбородком, подняв его голову, задав резкий темп.

— Повтори, — снова потребовал художник, оставляя крепкий, почти жёсткий поцелуй на плече брата, ещё один и ещё, едва не кусаясь. — Не люблю?

Художник всерьёз вознамерился выбить из брата ответ, услышать, что тот переменил своё решение. Но некоторых следовало брать измором, и Роккэн подошёл к этому с весьма приятной для них обоих стороны. Чувствовать, как содрогается под его руками распалённое тело от каждого прикосновения, ощущать гладкую горячую кожу под ладонями и ласкать, ласкать до исступления, прижимаясь до безобразия тесно! За свою жизнь Роккэн успел понять, что брат ради него разобьётся в лепёшку, если только попросить его об этом. И вот теперь юноша желал, чтобы Рурука знал: он сам тоже пойдёт на любые жертвы, если понадобится. Но передавать подобный ком информации отчаявшемуся упрямцу следовало постепенно, раз за разом. Именно поэтому Роккэн сперва напомнил его телу: осторожными и почти невесомыми касаниями, опаляющей нежностью и грубой страстью. Тени струились по коже старшего Миррора прозрачными шёлковыми лентами, расходясь от рук художника и доставая там, куда было неудобно тянуться. Что ж, знай Господин чернокнижников, в какое русло направили его мастерство, возможно, научил бы Роккэна ещё чему-то. Но покамест хронисту было достаточно и этого: прикосновения теней по всему телу сводили с ума, и Рурука не знал, что произойдёт быстрее — он рехнётся или пытка кончится. Ослеплённый наслаждением, юноша метался и вскидывался в руках брата, изнывая и заходясь стонами. От каждого сильного движения, каждый раз, как Роккэн впечатывался в него бёдрами, вбиваясь до основания, он заходился крупной дрожью и не мог удержаться. Оплетённый тонкой паутиной мрака, летописец едва ли соображал, когда вцеплялся в руки брата на собственной груди и покрывал их в изнеможении быстрыми поцелуями. Не мог себе представить жизнь без него, не желал даже думать о подобном. И оттого ошалело и возмущённо, горько вскрикнул, когда Роккэн отстранился от него, отпустил, затем потянув за плечо. Рурука обернулся и с отчаянием обхватил его за плечи, притягивая к себе. Череда спешных, торопливых поцелуев коснулась лица художника, и тот не смог не улыбнуться. Ему нравилось, когда его с виду суровый и даже аристократичный брат вдруг смотрел на него так: абсолютно влюблённо, с преданной нежностью, безотчётной и безграничной. В широко распахнутых глазах столь многое отражалось в такие моменты, что сердце заходилось. Вот и теперь, он откинулся назад, изогнулся навстречу, раскинувшись покорно и влекуще, и Роккэн принял это безмолвное приглашение. Но сперва накрыл губы брата поцелуем, а затем надавил на бёдра, навалился, мучительно медленно проникая.