Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 47

Лекарь попытался было натянуть одеяло на уши — но так и подскочил на кровати от ударившей почище молнии догадки.

Гвидо!

Винтовая лестница словно сама кинулась под ноги, промелькнула под ними, теряя ступени, дверь в кухню распахнулась рывком. Пустая постель у очага, только дикие крики ближе и словно бы даже с какими-то словами, но их не разобрать. Мальчик, о чем же ты мне не сказал?!.

Дверь в кладовую, через которую можно выйти на задний двор, прикрыта плотно, основательно — поддается только со второго толчка. За ней еще одна, отделяющая маленькие сени, и последняя, выводящая наружу.

Глубокая ночь, и до рассвета еще далеко. Луна то появляется, то снова скрывается за редкими облаками. Впрочем, в заброшенном садике для трав немного светлее, чем вокруг: колеблющийся свет идет от небольшого костерка.

Мальчишеская фигура рядом с ним. И нет, не хочется верить, что глаза не врут. Ладонь над пламенем.

О причинах этого безумия думать не хочется, да и времени нет. Благо, чтобы прекратить его, хватает одного сильного, с налету, рывка.

Тело в руках — безвольное, обмякшее, и мурашки идут по коже при мысли, что, свались он в беспамятство чуть раньше, — рухнул бы прямиком в клятый огонь. Его губы машинально шевелятся, сквозь хрип слетает нечто похожее на amen, — и об этом думать уже совершенно, запредельно невмоготу: какое отношение молитвы могут иметь к только что творившейся тут бесовщине?..

Впрочем, не до того.

Костер погас под несколькими комьями земли, и Виллем, схватив подопечного в охапку, стремглав кинулся в дом. Уложил его на кровать, сунул покалеченную кисть в бадейку с ледяной колодезной водой, сам выбежал в переднюю — омыть руки от земли, а затем в кладовую, за нужными мазями и соком белены: забытье долго не продержится, а боль придется глушить долго и основательно. Впрочем, достаточно долго все равно не получится.

Сгрузил баночки по-простому на пол, чтобы были под рукой. Принес еще чистой ветоши. И осознал, что увидеть то, что стало с ладонью, даже ему, бывалому лекарю, страшно.

— Что же ты с собой сделал, мальчик…

Черное пятно обуглившейся кожи в середине — большое, размером с добрый розард, и один Бог знает, насколько глубоко прогорели мышцы. Вокруг — вздувающиеся на воспаленно-красном фоне волдыри. Обожжено все до кончиков пальцев. Боль, несомненно, адская.

— Что же ты…

Виллем слегка похлопал по пальцам на покалеченной кисти, всмотрелся — но так и не заметил никакого ответного движения. Потому, что парень в беспамятстве? Или потому, что ожог слишком глубокий для того, чтобы после него снова двигать пальцами?

Лекарь нахмурился, снова опустил конечность в воду. Взглянул на лицо подопечного — и совершенно неожиданно натолкнулся на взгляд широко распахнутых глаз. Нехороший такой взгляд, слишком ясный, слишком спокойный, не замутненный страданием, а скорее даже… Одухотворенный, что ли?.. Видеть подобное лекарю приходилось всего несколько раз, и всегда речь шла о людях, охваченных безумием.

— Гвидо?..

Голос, кажется, подействовал — но совсем не так, как лекарю бы хотелось. Судорожный вздох — и мальчишка резким, неожиданно сильным движнением вырвался из его рук. Сел на кровати, спустил ноги на пол.

И поднялся, словно разум на какой-то момент отказался принимать в расчет немощь тела.

Шаг. И другой.

И падение, настолько резкое, что замерший рядом Виллем не успел перехватить, поддержать, смягчить удар о доски пола. Крик.

Пронзительный, отчаянный, такой, что сразу понятно, что кричит он не только и не столько от физической боли.

— Все, мальчик, хватит.

Виллем решительно сбросил оцепенение, навалившееся при виде происходящего. Вновь уложенного на кровать глухо рыдающего подопечного плотно обернул одеялом — так и согреется, и стесненные движения рано или поздно приведут к успокоению. Обожженную руку снова сунул в бадейку с водой: это и боль хоть немного снимет и сделает ожоги не такими опасными.

— Все закончилось, мальчик… Тише, потерпи, сейчас полегчает…

Больше ничего и не оставалось, кроме как сидеть рядом, не позволять вытаскивать из бадейки ладонь, отводить со лба взмокшие от пота волосы, да все повторять одни и те же, на самом деле совершенно бессмысленные фразы, надеясь, что если не смысл слов, то хотя бы голос в конечном итоге дойдет до сознания и хоть немного успокоит.

Это срабатывало уже много раз — сработало в конечном итоге и теперь. Крики и слезы наконец закончились, взгляд, утративший безумный блеск и теперь замутненный болью, стал несколько более осмысленным, дыхание хоть до конца и не выровнялось, но хотя бы перестало мешаться с хрипом и прерываться.

— Узнаешь меня?

Слабый кивок.

— Руку нужно подольше подержать в воде. Знаю, что очень больно, но потерпи еще немного. Потом я обработаю ожог, и станет полегче. Договорились?

— Да…

Вроде и согласился, но интонация неуверенная, как будто он так до конца и не понял, что ему говорили. Виллем еще какое-то время посидел рядом, машинально поглаживая подопечного по голове, невидяще всматриваясь в очертания кухни, залитой лунным светом, припоминая события последних суток. Что же, картина складывается довольно ясная, хотя чем дальше, тем более неприглядная.

Гвидо под его ладонью вздрогнул, глухо застонал, едва ли не до крови прикусывая губы. Пожалуй, вода сделала все, что могла.

— Сейчас, мальчик…

Сок белены — отличное средство от боли. Будучи принято внутрь, наведет глубокий сон, лишив чувствительности. Но и как наружное хорошо, вызовет онемение. С обгоревшими это особенно кстати: поначалу на ожоги даже мазей не наложишь, нужно, чтобы начали подживать, а заставлять больного мучиться понапрасну — последнее дело.

— Ну что, полегче?

Чистая тряпочка, привязанная к запястью, легко прикрыла ладонь: и защита какая-никакая, и воздуху проходить не помешает.

— Полегче.

Глухой голос, мутный взгляд в никуда — он не осознает, что говорит, просто повторяет то, что слышит. И боли, похоже, почти не ощущает: не из-за белены, а потому что есть что-то, что терзает его куда сильнее прожженной ладони.

И с этим нужно разобраться, даже если придется сделать ему еще больнее.

— Гвидо, посмотри на меня.

Виллем присел на краешек кровати, встретился глазами с подопечным.

— Ты кого-то встретил на ярмарке, верно? — едва заметный кивок, слезы по щекам ручьями. — Он убедил тебя, что, если сунешь руку в огонь, сможешь снова ходить? А взамен ты отдал ему деньги, что тебе передали для меня?

— Простите, мастер. Я хотел спросить вас… А потом…

— Ладно, это уже неважно. Где именно ты с ним встретился?

— На площали, сбоку от храма. Он выступал на помосте. Говорил про Святую Землю, про Иерусалим, про чудеса… Потом он отвел меня к Восточным воротам.

— Зачем?

— У него там кибитка. Он дал мне кусочек дерева, сказал…

— Что это частица Истинного Креста?

— Откуда вы знаете, мастер?..

Виллем вздохнул. Что тут скажешь? Что из этих обломков «истинных крестов», продаваемых проходимцами, уже, поди, целый лес орудий казни составить можно? Что такой способ отъема денег у простаков бытует, наверное, с тех самых пор, как Спаситель был распят и воскрес? Что подобным «целителям» не деньги давать надо, а сразу звать стражников? Все это верно. Но чем все эти правильные слова помогут измученному перепуганному ребенку, вся вина которого в том, что он слишком хотел исцелиться?..

— Значит, нет никаких чудес, мастер…

— Что?

— Нет чудес. Вы сказали, что мне чудо поможет. Я поверил в чудо. И вот чем все закончилось, — он слегка шевельнул рукой, поморщился от боли. — Тот человек ведь меня даже ни в чем не убеждал, мастер. Он несколько раз пытался отдать мне деньги и выставить вон. Я как будто сам все придумал: и про то, что он может мне помочь, и про то, что та щепочка — это реликвия. Я говорил, а он только следовал за мной… Я сам все это устроил!..

И снова слезы градом, голос дрожит, грудь прерывисто вздымается, словно ему не хватает воздуха.