Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" - Страница 169

— Я вас не держу. Даже не прикасаюсь к вам, как вы могли бы заметить, — спокойно произнес он, продолжая опираться на подлокотники кресла. — И не совершаю ничего непристойного. И, смею вас заверить, не собираюсь.

— Отойдите от меня! — отчаянье в голосе девушки и её растерянный вид загнанной жертвы немного отрезвили Эдмона, но отступать он не собирался. Или он вырвет из неё признание или просто отдаст её в руки правосудия и пусть оно делает то, что ему будет угодно. Ни Клод, ни Ида не вступятся за свою сестру, он был в этом уверен. Даже доброе имя, от которого у этой семьи остались жалкие крохи, не стоило того, чтобы пренебрегать смертью Жерома. Поэтому Эдмон, продолжая пристально глядеть на младшую Воле, сквозь зубы произнёс:

— Только после того, как вы ответите, почему вы убили Жерома.

— Я не убивала его, — прошептала Моник, растерянно глядя на Дюрана. — Как вы могли подумать, что я… Это же…

Она не врала. Эдмон прекрасно видел и чувствовал, что её возмущение, непонимание и негодование искренни.

— Мне нет дела до ваших отношений, — наконец проговорил он. — И я обещаю вам, что не раскрою вашу тайну, если вы скажете мне, почему вы его убили.

— Каких отношений? — губы не слушались младшую Воле, и Эдмон не различил бы её шепота, если бы находился чуть дальше.

— Перестаньте притворяться, что не понимаете о чем я! — герцог Дюран резко выпрямился, заставив несчастную Моник снова вздрогнуть.

— Но я, правда, не понимаю о чем вы! — проговорила она еле двигавшимися губами, радуясь тому, что теперь может, хотя бы, свободно вздохнуть. Эдмон пристально смотрел на неё сверху вниз серьезным, проницательным взглядом, какого младшая Воле ещё ни разу у него не видела. На него же, большими испуганными глазами глядела тяжело дышавшая и загнанная в угол жертва его подозрительности. Её поведение не казалось притворным, а если и было таковым, то герцог Дюран был согласен пасть ниц перед её превосходнейшим актерским талантом. Снова опершись на подлокотники кресла, он переводил взгляд с одного глаза Моник на другой, а младшая Воле с замиранием следила за его зрачками, боясь пошевелиться и тем самым вызвать новую вспышку гнева.

— Поразительно, — пробормотал Эдмон, продолжая глядеть в глаза Моник. — Вы не лжете, но я готов поклясться всем, чем угодно, что в смерти Жерома виновны именно вы.

Ещё несколько мгновений он молчал, затем, словно осененный внезапной догадкой, выпрямился и, пройдясь взад вперед по комнате, наконец, остановился и, повернувшись к Моник, негромко, совершенно спокойным и вкрадчивым голосом проговорил:

— Я не знаю, как вам это удается, но я не советую вам продолжать в том же духе. Одно мое слово и вы, мадемуазель Воле, проститесь со всем, что вам дорого и, в первую очередь, с жизнью. Если для вас это недостаточно веская причина для чистосердечного признания в убийстве, то могу пообещать, что сохраню это признание в тайне. Правда, я не могу поручиться, что Клод будет столь же милосерден.

— Он… Вы и его убедили, что Жерома убила я? — сдавленно спросила Моник, поднося руку к горлу. Клод был честен и благороден, но месть честных и благородных, которых довели до отчаянья, всегда была самой страшной местью.

— И глубоко ненавидимую вами Иду тоже, — усмехнулся Дюран, и эта усмешка показалась младшей Воле усмешкой дьявола. — Это не так уж трудно было сделать, особенно если учесть, что вы весьма неосмотрительно разбрасываетесь личными вещами. Это ведь ваше, не так ли?

С этими словами Эдмон вынул из внутреннего кармана свой главный козырь, перчатку из бежевой замши с отделкой из кружев цвета кофе с молоком и вышитыми на тыльной стороне ладони розами, и показал её Моник. Младшая Воле вскрикнула и тут же прижала к губам руку, словно испугавшись вырвавшегося у неё крика.

— Я… Это моя перчатка… Я потеряла её несколько дней назад… Где вы взяли это? — прошептала она, с трудом находя в себе силы, чтобы говорить четко и связно.

— Пробрался ночью на «Виллу Роз» и выкрал, разумеется, — слегка приподняв бровь, ответил Эдмон, убирая перчатку обратно под пристальным взглядом Моник.

— Вам передала её Ида, да? — внезапно выкрикнула младшая Воле, хватаясь за подлокотники и подаваясь вперед. — Для того чтобы вы могли обвинить меня в этом убийстве! Как вы вообще могли подумать о том, что я…

— Хорошая попытка, мадемуазель Воле, но, к сожалению, нет, — покачал головой герцог Дюран и, подойдя вплотную к креслу, снова оперся руками на подлокотники, заставляя Моник снова откинуться на спинку и почувствовать себя загнанной в угол, и, почти неслышно, проговорил:

— Я допускаю, что все в жизни совершают ошибки. Какие-то трудно исправить, какие-то легко, какие-то невозможно, вот и вся разница. Донос в полицию на вас не напишут, по крайней мере, я могу поручиться, что под ним не будет стоять моя подпись. Все решения Клода и Иды останутся на их совести, точно так же, как на вашей останутся ваши.

С этими словами он резко выпрямился и отступил от кресла на несколько шагов. Младшая Воле все ещё прижималась к спинке кресла, не зная, как поступить.

— Вы вернете мне перчатку? — внезапно спросила младшая Воле, неожиданно даже для самой себя.

— Единственное доказательство вашей вины? Нет, разумеется.

— Я ни в чем не виновна! — в отчаянье воскликнула Моник, разводя руками.

— Все так говорят, мадемуазель Воле, — усмехнулся Дюран. — Вы знаете, где меня найти, если к вам вдруг вернется память, и вы решите признаться.

— Перчатка — это не доказательство моей вины! — воскликнула Моник. Губы герцога Дюрана снова тронула странная усмешка. Перчатка, быть может, и в самом деле была так себе доказательством, но вот спокойствие, с которым Моник приняла известие о том, что Жером был убит, говорило о многом. Младшая Воле была, несомненно, весьма впечатлительной девицей, которая должна была бы потерять сознание или разразится рыданиями от такого заявления, и отсутствие даже малейшего удивления явно указывало на её вину. Даже более того, Моник была настолько поглощена доказыванием своей непричастности, что как будто и вовсе не обратила внимания на то, что речь шла об убийстве. Все выглядело так, как будто она знала о каждой детали совершенного преступления, но не помнила, что оно было совершено ею самой.

— Как я могла бы убить его? — горячо прошептала Моник, качая головой. — Как вы вообще себе это представляете, господин герцог? Как вы могли подумать о том, что я будто бы пробралась сюда ночью и задушила его.

— Ну, вот вы и признались, — мрачно усмехнулся Дюран, и в его голосе ясно послышалось торжество триумфатора. — Я, помнится, не сказал ни слова о том, как именно ваш брат был убит.

— Я… — начала, было, Моник, но Эдмон, усмехнувшись ещё более мрачно, прервал её:

— Угадали, конечно. Ваша догадка — чистая случайность, предположение наиболее очевидного варианта. Это вы хотели сказать?

— Я не виновна, — упрямо проговорила младшая Воле, с трудом сдерживая слезы отчаянья, которые подступили к глазам. Дюран тяжело вздохнул и отвернулся к окну, скрещивая на груди руки.

— Вы можете повторять это сколько вам угодно, но, к сожалению, эти слова не отменят вашей вины, — резко ответил он, не поворачиваясь. Как Моник удавалось это, он не мог понять. Она верила в собственную невиновность настолько, что ему и самому хотелось бы в неё поверить. И, Эдмону не хотелось это признавать, он поверил бы, если бы не эти странные совпадения и странное поведение, которое он не мог объяснить. Ещё никогда он не оказывался в подобном положении, когда неопровержимые доказательства, и даже чистосердечное признание, не имели никакой силы против искренней веры в собственную невиновность.

— Хорошо, если вам угодно отрицать вашу вину — отрицайте и верьте в то, что вы чисты, как ангел господень, — медленно проговорил Эдмон, поворачиваясь к Моник, и устало потирая переносицу. — Я уже пообещал вам, что с моей стороны никакого преследования за содеянное вами не будет.