Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" - Страница 168

Моник вышла в холл первой. Ей, как и всем остальным, хотелось поскорее вернуться домой и оказаться в одиночестве. Эдмон быстро вышел следом, коротко и еле заметно кивнув Клоду, который, тяжело вздохнув, кивнул в ответ и, чтобы дать другу хоть немного времени, мягко обратился к Жюли, легко касаясь её плеча:

— Ты в порядке, Жюли?

— Нет, конечно же, — горько усмехнулась Жюли, беря под руку стоявшую рядом Иду, и прижимаясь к сестре. — Никто не из нас не в порядке.

— Возможно, наша сестра была права, — пожал плечами Клод, быстро взглянув на Иду, — и мы переживём эту потерю, как переживали все, казавшиеся нам невосполнимыми, до этого.

— Разве хоть одна из наших потерь и впрямь оказалась восполнимой? — Жюли отвернулась, быстро смахнув с ресниц крупную слезу. Еще на “Вилле Роз” Ида заставила её чуть ли не поклясться собственной кровью, что она никак не покажет, что осведомлена о случившимся больше, чем все полагают.

— Мы ведь даже не знали, что он может умереть, — добавила она, снова обращая взгляд на Клода. — Надеюсь только, что его болезнь не причиняла ему страданий.

Клод невольно вздрогнул. Разумеется, Жюли не знала, и знать не могла подробностей, но случайно сказанные слова задевали куда сильнее. Его брат страдал ради страданий, просто потому что желал и любил страдать. Но, понимая, что отныне ему придется всю жизнь жить с этой ужасной тайной и надеяться на то, что никто и никогда не узнает правды, Клод покачал головой и ответил, глядя в пол:

— Я тоже на это надеюсь. Ужасно было бы знать, что он умер страдая.

Клод боялся даже представить, что чувствовал перед смертью его брат. Ещё больше он боялся того, что в тот момент происходило в голове Моник. Но ведь потом она убегала: оброненная перчатка, за которой она не вернулась, ясно говорила об этом. Возможно, бегство и страх говорили о раскаянии. По крайней мере, Клод хотел верить, что в истории его брата и кузины было место и любви, и раскаянию, причем с обеих сторон. Невыносимо было признавать, что во всем этом были и виновны, и невиновны одновременно оба.

— Знаешь, я согласна с Жозефиной, — внезапно произнесла Ида, прерывая поток мыслей Клода. — Она сегодня сказала поразительно правильную вещь.

— Вот уж не ожидал услышать от тебя нечто подобное, дорогая кузина, — хмыкнул он. — В чем же именно ваши взгляды сошлись?

— Что Жером прожил такую жизнь, какую хотел прожить, — виконтесса Воле подняла голову, глядя точно в глаза Клода. — Я думаю, он не жалел ни о чем даже за мгновение до смерти.

— Что ж, с этим и в самом деле трудно не согласиться, — кивнул Клод, отчетливо улавливая в словах Иды другой смысл, который она вкладывала в них только для него. Конечно, он не знал, думал ли Жером о том, что все может кончиться так, но жил он, несомненно, так, как хотел. Так справедливо ли было клясть судьбу за то, что она потребовала плату, достойную товара? Да и была ли смерть достойной платой за страдания, которые человек навлекал на себя сам, только лишь из-за любви к ним?

— Возможно, даже к лучшему, что все случилось сейчас и именно таким образом, — глухо проговорил Клод, смотря в сторону. — Не знаю, пережил бы я, если бы все это происходило на моих глазах.

Ида понимающе кивнула. Она знала, что любой из них в силах был выдержать смерть даже самого близкого человека, но ведь Клод говорил не о смерти. Репутация их семьи держалась из последних сил, во многом благодаря им самим. Случись все как-то иначе, и тайна, которую они теперь должны хранить до конца своих дней, могла стать достоянием общества. Предсказывать последствия Ида не бралась, но прекрасно знала, что они были бы последним ударом, который требовался их пока ещё доброму имени. Разве мог бы тогда Клод рассчитывать на сочувствие и симпатию мадемуазель Лондор? Разве мог бы тогда кто-то из них рассчитывать хоть на что-то? Сейчас ей казалось, что в этой ситуации будет уместно сравнение с домом, который разрушают живущие в нём люди: они сами, вольно или не вольно, лишали свою семью хорошей репутации.

— Возможно, ужас не в том, что нам нужно это пережить, — негромко произнесла Жюли, не поднимая глаз, — а в том, что нам всего лишь двадцать лет, а мы уже похоронили родителей и начали хоронить друг друга.

***

— Мадемуазель Воле, — Эдмон осторожно взял Моник под руку, почти незаметно подталкивая её к дверям гостиной, — мне необходимо переговорить с вами об одном весьма важном деле.

Тон, которым было сказано это предложение, ясно говорил о том, что отказа Дюран не потерпит ни под каким предлогом. Моник, напуганная уже одним этим тоном, терялась в догадках, что могло понадобиться такому человеку, как герцог Дюран, от неё, да ещё и в такой день, как день похорон её несчастного брата.

— Я, право… — произнесла Моник, пытаясь вывернуться из пальцев Дюрана, который держал её руку слишком уж крепко. — Ида будет недовольна, если я…

— Виконтесса Воле-Берг не будет возражать, не волнуйтесь, — Эдмон открыл дверь гостиной и, зачем-то оглянувшись, почти толкнул Моник внутрь.

Быть снисходительным и вежливым герцог Дюран не собирался, так как прекрасно знал, что вежливостью невозможно добиться тех результатов, которые достигались пристрастными допросами. Едва закрыв за собой дверь, он оглядел младшую Воле, которая настороженно глядела на него, взглядом, который должно быть, бывает у хищника, когда тот смотрит на свою жертву.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — холодно сказал он, указывая Моник на кресло. — Разговор будет долгим, поверьте мне.

— Я не собираюсь с вами говорить наедине! — воскликнула Моник, не двигаясь с места.

— Хотите свидетелей? — мрачно усмехнулся Эдмон, приподнимая бровь и младшая Воле вздрогнула. — В ваших же интересах сохранить конфиденциальность.

— О чем же таком вы желаете со мной поговорить? — Моник попыталась гордо поднять голову и принять как можно более неприступный вид. — Если вы попытаетесь как-либо оскорбить меня или подвергнуть сомнению мою честь…

Дюран усмехнулся ещё более мрачно и, сделав широкий шаг в сторону девушки, остановился прямо перед ней и негромко произнес:

— В какой-то степени, но не более чем вы сами уже это сделали.

— Отойдите и позвольте мне пройти, — дрожащим голосом прошептала Моник, чувствуя, как у неё холодеют руки. Ухмылка герцога Дюрана, его глаза, сверкавшие, как только что заточенный клинок, даже то, что он стоял так непозволительно близко к ней, не собираясь отступать ни на шаг, не сулили ничего хорошего для неё.

— Нет, вы никуда не уйдете, пока мы с вами не поговорим, — спокойно произнес Эдмон. — И в ваших интересах рассказать мне все честно. Считайте, что это исповедь.

Моник хотела, было, возразить, что исповедь должна быть добровольной, а её в данный момент принуждают к честности, но, вновь наткнувшись на холодный взгляд герцога Дюрана, лишь отступила на шаг назад, натыкаясь на кресло.

— А теперь, мадемуазель Воле, — Эдмон не двинулся с места, и Моник не оставалось ничего другого, кроме как опуститься в стоявшее позади неё кресло, — поговорим честно и откровенно, как мы с вами ещё не говорили.

— Я закричу! — воскликнула Моник, пытаясь загородиться от Эдмона плечом.

— Кричите сколько вам угодно, — Дюран оперся руками на подлокотники кресла, преграждая ей пути к отступлению. — Я собираюсь предъявить вам обвинение в убийстве вашего кузена и мне есть, чем доказать мои подозрения. Камеры Консьержери далеко не самое лучшее место в мире, поверьте мне, поэтому советую вам не пренебрегать честностью.

— Как вы смеете… — зашептала Моник, в отчаянье глядя по сторонам и надеясь, что какая-нибудь случайность спасет её от расправы.

— Для меня же нет ничего святого, мадемуазель Воле, неужели забыли? — уголок губ герцога дернулся, но это была не ироничная усмешка, которая обыкновенно бывала на его лице. — Для вас, впрочем, кажется, тоже. Итак, вы будете говорить со мной откровенно?

— Что вы себе позволяете? Отпустите меня! — попыталась возмутиться Моник, но ледяной взгляд серых глаз Дюрана не дал ей даже пошевелиться.