Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 88

— Для высокого гостя — обязательно. Лучший армянский коньяк.

— Больше вопросов не имею.

Домучив себя и гидропульт, Юрий Андреевич брякнул его о сырую землю и на него плюнул.

— Научная революция, конец века, — сказал он. — Конец света, а не революция. Не умеем простейший аппарат сделать качественно.

Он отправился умываться. Директор шел за ним по пятам.

Кремнев, оставшись в одних плавках, выливал на себя воду ведро за ведром, урчал, сморкался, с отвращением смахивая, стирая белую слизь.

— Давай полью, Юрий Андреевич.

— Спасибо. Не надо.

Директор любовался своим начальником отделения — резким, упрямым, жилистым. Современным. Очень современным. Таким он знал его на работе, таким увидел и здесь, на даче. Никаких уловок ни перед кем, никаких скидок ни себе, ни людям. Четкое ^мотиви- рование поступков и решений. Механизм. Умнейшая голова, настроенная на выполнение производственной задачи. Сейчас по расписанию проводит оздоровление организма, подготавливает его к трудовым будням. Любо–дорого поглядеть. Конечно, эмульсии он зря наглотался, видно, вошел в раж. Не совсем, видно, исправный механизм.

— Я смотрю, жирку вы совсем не накопили. Поделитесь секретом. У меня, каюсь, растет брюшко, растет. Поесть, грешный, люблю. Знаю, что нельзя, вредно, клапана засоряются, а как подставит мне хозяйка тарелку с борщом да потом кусище жареного поросеночка, помидорками и травкой обложенного, — теряюсь я. Рассудок временно теряю. Супруга моя слов этих — диета, лечебное голодание — вовсе не понимает и понимать не желает. Считает, что люди с жиру перебесились. Ешь, пока есть. Вот девиз. Ну я и ем. Впрок. Может, когда пригодится? А? Гены–то наши русские помнят голод, помнят.

— Нет, не пригодится теперь. Вряд ли.

Юрий Андреевич не умел поддерживать полушутливый тон. Особенно с начальством. Пробовал, не получалось. Он не понимал, почему два солидных, умных человека должны вдруг изображать этаких резвящихся на лужайке школьников? Острить и фамильярничать друг с другом? Ему это претило. В самой доброжелательной шутке он подчас находил скрытый неприятный второй смысл. Любая шутка обладала свойством легко перевоплощаться в замаскированное оскорбление. К чему это? Его больше устраивал спокойный откровенный тон, когда никаких камней не остается за пазухой. «Острят люди от беспомощности либо от скуки, — думал он. — Когда не могут, не умеют, не хотят или боятся излагать свои мысли нормальным человеческим языком».

Умывшись и приведя себя в порядок, Юрий Андреевич пригласил гостя отдохнуть в уютных креслах–качалках в тени под единственным «бесполезным» деревом на участке — старым кленом. Из–за этого клена у них с женой в течение двух лет шло ожесточенное сражение. Юрий Андреевич искренне не понимал, зачем торчит на участке лесной красавец, а его супруга так же искренне не принимала слепоты мужа к красоте ветвистого дерева. Несколько раз в темную минуту Юрий Андреевич заносил роковой топор над случайным поселенцем сада, и всегда Дарья Семеновна успевала его обезоружить: слезами, уговорами, упреками, просьбами.

— Что же вы, дорогой Юрий Андреевич, не поинтересуетесь, зачем к вам без приглашения пожаловал директор? — поудобнее усаживаясь, в том же шутливосвойском тоне спросил Мерзликин. — Или не любопытно?

— Полагаю, мимо проходили.

— Не совсем мимо, то есть прямо сюда шел. А зачем, и сам не пойму. Клянусь! — Поклявшись, он поглядел с ухмылкой, приглашающей удивиться дуракова- тости человека, занимающего столь ответственный пост и шляющегося по садовым участкам без всякой цели. Он сказал правду. Он не знал, зачем пришел. Был один предмет, который, возможно, следовало обсудить, но только «возможно». А возможно, и не следовало. Вопрос об уходе на пенсию Карнаухова. Как–то не все тут было гладко и чисто. Какая–то неуместная горячка в деликатном вопросе. И еще это собрание, которое, ему доложили, было назначено на понедельник. Спешил

Кремнев, слишком спешил убрать неугодного ему человека. Идти на попятную Мерзликин не собирался. Сам давно в душе согласился и вслух поддерживал доводы Юрия Андреевича. Теперь ком покатился с горы, и он не станет под него подставлять ногу. Хотя при желании он мог бы замедлить и даже совсем закрыть дело, не выдавая своего в этом участия. За долгую руководящую жизнь он накопил много способов обходного вмешательства. Но здесь не тот случай. Главное, он был уверен, что все делается на пользу не только предприятию (это как раз туманно и спорно), но и его давнему знакомому, хорошему человеку Николаю Егоровичу Карнаухову. Он это чувствовал. Карнаухов утомился, почти надорвался, пусть сам того не замечает. Отдохнет годик- другой, а потом, может быть, и вернется. Директор допускал и такой вариант.

Зачем же он тогда явился непрошеным гостем к Кремневу, который вежливо помалкивает, но наверняка строит какие–то догадки.

«Элементарная потребность в человеческом общении, — попытался сам с собой объясниться Мерзликин. — Что ж, это модно нынче. О делах говорить не стоит. А так просто посидеть, выпить рюмочку — почему бы и нет. Привыкли мы замыкаться каждый в своей скорлупе, жизнь тем временем проходит. У меня почти в одиночестве. Мне–то, директору, с кем общаться? Со своими замами? Скучно. Скучных людей набрал себе в замы. Зато безопасных и покладистых. Сделай замом вот такого Кремнева, каждый день будешь как на горшке с углями сидеть».

— Загорели вы мало, — прервал паузу Юрий Андреевич. — Напрасно пренебрегаете ультрафиолетовыми лучами.

— Они мной пренебрегают. Сызмальства так. Погляди — здоровый бугай, верно? — директор редко переходил с Кремневым на «ты», так иногда, невзначай. — А солнце не прилипает ко мне. Никак. Обгореть могу до струпьев в два счета, а загореть, как люди, нормальным золотистым загаром — никак. Мучило ведь это когда–то. Сколько пустяков нас в молодости мучает, Юрий Андреевич? Не счесть.

— Много, — согласился Кремнев и крикнул в сторону дома. — Даша, скоро ты там с обедом?

Выглянула озабоченная Дарья Семеновна:

— Скоро, товарищи мужчины. Потерпите капельку.

— Да и какое там солнце с нашими порядками, — продолжал Мерзликин. — В моем кресле, если долго цел человек, то и хорошо, и загорать не надо. Радуйся, не гневи бога! По правде сказать, я же король без королевства и вдобавок вассал нескольких вассалов.

— Каких это?

— Посуди сам. Раньше нами руководило министерство. Все было ясно. Плохо, но ясно. Потом дали нам свободу, создали научно–производственные объединения по отраслям. Министерства, естественно, остались, но вроде нам предоставили право самостоятельно определять тематику исследований. Фикция, конечно, но приятно ласкает самолюбие. Определяйте на здоровье сами свое направление, а мы с вас спросим. Больше доверия, больше спроса. Ладно, ничего. Тем более, открылась перспектива прямого выхода в промышленность. НПО объединило и предприятия и НИИ. Отлично! Только мы разогнались приспосабливаться к новым лучезарным условиям, как — стоп, остановка. Оказалось, что руководство объединений видит в нас лишь некий резерв на случай прорывов на действующих или пусковых объектах.

Жаловаться, требовать — куда пойдешь? Не выше же министерства. А там и органа такого не предусмотрено, чтобы в наших «сварах» копаться. Нет, есть, конечно, техническое управление. Спаси и помилуй, Юрий Андреевич. Ты видел, кто там сидит? Генералы — вот кто. Вкрадчивые, мягкие генералы… Все, разумеется, достойные люди, образованные, деликатные, но уж очень далеки от науки. Они нами не руководят, а командуют, в какие бы доверительные формы это ни выливалось. Кстати, про деликатность я для объективности ввернул. Люди там сидят не промах, охулки на руку не положат, если уж что и делают нежно — так это держат нас, директоров, за горло. Не ворохнешься лишний раз.

— Беда, — усмехнулся Кремнев страданиям директора, как он понимал, преувеличенным. — Какой же выход?

Мерзликин угадал значение его ухмылки.

— A-а, ты мне не веришь! Да и не поверишь, пока на своей шкуре не испытаешь. Я тебе много крови попортил?.. Ладно, знаю, много. И каждый раз ты, дорогой Юрий Андреевич, думал, что наши недоразумения происходят оттого, что я, директор, не силен в науке. Верно, не так уж и силен. Но я‑то с вами, ученой братией, из одного котла щи хлебаю. Что–нибудь это да значит? Значит, я спрашиваю?