Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 89

— Конечно. Щи хлебать это…

— Теперь представь, в управлении нами руководят аппаратчики, которые настолько же в принципе далеки от науки, как я далек от ученика монтера Петьки. Это каково? Не тут ли корень зла? Утверждаю, наукой имеют право руководить только ученые, на худой конец такие директора, как ваш покорный слуга. Не согласен?

— Почему, идея здравая… Но как там у поэта. Нельзя в одну телегу впрячь коня и лань, кажется. Ученый, занявший пост администратора, вскоре автоматически перестает быть ученым. К сожалению.

— Перестает вести конкретные исследования. Это не совсем одно и то же. Свою душу ученого он сохраняет.

— Да, разумеется. — Юрий Андреевич неохотно поддерживал разговор. «Подумаешь, революционер нашелся, — думал он. — Нарочно ведь излагаешь мне свои «крамольные» мысли, чтобы показать, что не чиновник, «свой в доску». Знаем мы цену этим фокусам. Работать надо, а не говорильней заниматься. А у нас на простое дело — заменить плохого зава — тратится колоссальное количество энергии, перьев, времени. Зато языки почесать все мастера. И ты, Мерзликин, любому дашь фору».

Все–таки он спросил:

— А как, собственно, вы представляете структуру?

— У каждой отрасли свой штаб. Пускай при том же министерстве, но функционирующий достаточно самостоятельно. В этот штаб входят ведущие ученые отрасли, директора, — Мерзликин обнажил отливающие желтоватым серебром зубы в извиняющейся улыбке, — да, директора и институтов, и промышленных предприятий. Собираться штаб должен не от случая к случаю, а сис–тематически и выходить со своими рекомендациями на какое–то одно лицо в министерстве, на заместителя по вопросам управления наукой. При штабе ученых будут созданы авторитетные комиссии, тоже из самих ученых, специалистов разных профилей. Очень важно доверить такому «штабу по науке» при министерстве как можно более высоки* полномочия. Вплоть до финансовых… Мне, директору, легче доказать компетентной комиссии, на что такие–то и такое–то исследование требуется столько–то и столько–то рублей, чем ломиться с этими выкладками в двери министерских кабинетов. Легче и спокойнее, увереннее. Комиссия из таких же, как мы с тобой, спецов не будет подозревать меня каждый раз в корысти и махинациях. Да, да! Это, милый мой, бывает. Еще как! Толкуешь какому–нибудь суровому и занятому лицу о наиважнейшем деле, разжевываешь ему, как кашу младенцу, а он на тебя, знаете ли, глядит с такой министерской хитринкой: «Вижу, дружок,

насквозь, из–за чего ты ваньку валяешь». Разумно–то возразить ему компетенция не позволяет, а глазами подозревать и укорять наловчился, стервец. И впрямь, потуркаешься так перед чиновным лицом денек–другой и начнешь чувствовать себя вором, запускающим руку в казенный карман.

— Мужчины! — лукаво окликнула их Дарья Семеновна. — Мойте руки. Вон подкрепление к вам прибыло.

Миша Кремнев — в черной рубашке, с отрешенным лицом — входил в родительский сад. Увидев директора, он попытался изобразить соответствующую моменту радость. Получилось, будто раскусил перечное зернышко и не знает, выплюнуть его или уж глотать.

— Студент! — уважительно поприветствовал его Виктор Афанасьевич. — Надежда государства. Как отметки?

— Хорошие, Виктор Афанасьевич.

— О-о! Уже дядей не называешь. Правильно, вырос из племянников… Мой старший диссертацию защитил в Москве. Филолог. Сказки сочиняет. Презабавные, должен заметить, сказочки.

«А он, видно, до вечера намерен расположиться, — подумал Юрий Андреевич, — какая все же беспардонность. Должность, однако, приучает. Простой человек вряд ли так придет без приглашения. Может быть, все–таки у него дело ко мне? Непохоже».

Миша, сидя за столом, с удовольствием наблюдал, как ловко мать управляется с кастрюлями, успевая улыбаться гостю, сыну и мужу. Он пытался представлять на ее месте Свету Дорошевич. Как–то не представлялось. «Мы бы вместе обед готовили», — подумал он, воображая, сколько возможностей для ласк и поцелуев предоставляет веселая суета в тесноте у плиты. Голова закружилась. Утром он позвонил Свете, но ее не оказалось дома. На вопрос ее отца, кто звонит, Миша неожиданно для себя буркнул: «Эрнст Львович», — и повесил трубку.

— Веди себя прилично, — шепнула мать, многозначительно скашивая глаза в сторону директора. — Не сиди с такой постной миной.

Дарья Семеновна под одобрительное мычание директора расставила маленькие хрустальные рюмки и извлекла из холодильника графинчик с коньяком.

«Еще не хватало пить в такую жару, — все более выходя из себя, съежился Кремнев, — а придется. Гостеприимство пешерных времен, пропади оно пропадом».

— Ничего, ничего, — заметил его нерешительность Мерзликин. — Вам просто необходимо запить гашеную известь. — Он взял на себя роль тамады, преобразился, задвигался. — Уважаемой хозяйке один глоток. Вам, Михаил Юрьевич, прикажете налить?

Миша кивнул, не глядя на отца. «Ну, погоди! — психанул тот. — Останемся когда–нибудь и без незваных гостей, по–семейному».

— Хорошо живем, — благодушествовал Виктор Афанасьевич, опытно обегая взглядом подробности стола. — > Почти как в Грузии. Благослови во веки веков щедрый город Федулинск… Предлагаю тост за вон ту милую странницу, которая битый час заглядывает к нам через забор и не решается войти.

Оленька там стояла, как Золушка, с корзиночкой в руках. Дарья Семеновна побежала ей навстречу, повторяя про себя: «Как некстати, некстати!» И с каждым «некстати» лицо ее делалось все радушнее.

— Я не пойду, — упиралась Оленька. — Неловко! У вас гости. Я просто вам грибов принесла. Вот — воз- мите!

Дарья Семеновна привела ее за руку, чуть ли не силой пихнула за стол.

— Это Оленька, — представила девушку, — местная, из деревни. Предлагаю мужчинам за ней ухаживать, потому что она стесняется.

Виктор Афанасьевич тут же налил в чашку коньяка, а свою рюмку протянул новой гостье, спросил солидно:

— Ольга… простите не знаю вашего отчества?

— Просто Оля.

Смущение ее было наигранным, она с любопытством разглядывала незнакомых людей. По Мише скользнула быстрой улыбкой, кивнула Юрию Андреевичу. С ним в эту секунду случился как бы легкий шок. «Что это? Кто это? — подумал он. — Зачем и откуда тут эта девушка?» Что–то она ему напоминала, какую–то давнюю боль шевельнула. Он не сообразил сразу — что именно. А она напомнила ему сестренку, которая умерла не дожив до шестнадцати годков, сразу после войны. Настеньку! Та тоже смотрела на все вокруг с важным сосредоточенным удовольствием, с готовностью все понять, если ей объяснят по–хорошему. Так точно торчали ее бровки, тоненькие на белом–белом лице, к вискам. Один случай Юрий Андреевич неожиданно восстановил в памяти с предельной отчетливостью. Настенька в начале войны ходила иногда торговать семечками на Павелецком базаре. Семечки в качестве гостинца привез им еще осенью родственник из Молдавии — два мешка. Еды в ту пору было уже не густо, а ртов в семье девятеро, считая и взрослых, и Юру, который околачивал пороги военкоматов, доказывая, что он необходим в действующих частях. За семечки платили хорошо, тогда это была не забава, самая настоящая еда, полезнейшее и питательное подсолнечное масло.

Однажды отец — майор — прислал с оказией домой посылку, и в ней, кроме прочего, оказалось две бутылки водки. Настенька пошла о ними на рынок. Это тоже был ходовой товар, один из самых выгодных. Мать уговаривала Юру проводить сестренку, но он считал ниже своего достоинства появляться на рынке, пусть даже сопровождающим. Какой сволочью он был, представить мерзко! Кичился своим книжным благородством в то время, как его меньший братик, десятилетний Степушка, шнырял по столовым и булочным и выпрашивал у военных людей хлебные корочки. Не выпрашивал — заходил в булочную; сиротливо простаивал часы у прилавка. Мужчины без расспросов понимали, зачем стоит тут худенький мальчик. Степушка возвращался домой с полной пазухой хлебных половинок и четвертушек. И он, подлец, жрал этот Степушкин хлеб наравне со всеми, не подавился. Зато проводить сестренку на рынок постеснялся. Готовился совершать подвиги. Настенька одна пошла, что ей. Она любила торговать. Но одно дело — семечки, другое — водка. Покупатель разный… Подошел к девочке дядька в ватнике: «Чего у тебя?» Она показала горлышки. «Салом возьмешь?» — «Возьму». — «Пойдем в подъезд, здесь секут». Она пошла, доверчивая, как одуванчик. Самая доверчивая в семье Кремневых, в семьестрогой, неласковой. Пошла. Дядька довел ее до первого пустынного переулка, вырвал бутылки, на всякий случай саданул кулаком по белокурой головке и удрал с легкой добычей. Настенька, очнувшись, спрашивала у наклонившихся к ней женщин: «Вы сало не видели? Тут дяденька сало должен был мне оставить. Не видели?» Она не верила в зло, хотя, конечно, сталкивалась с ним часто. Она верила, что все комсомольцы — это Зои Космодемьянские и Саши Матросовы, но все только дожидались своего подвига. Чудное дело. Возраст ее пристального знакомства с действительностью выпал на войну, и ее она тоже до конца не осознала. Ее мозг был устроен иначе, не как у большинства. Ей одинаково нравилось торговать семечками и лазить на крышу, сбрасывать зажигательные бомбы. Ее наградили медалью «За оборону Москвы». В сорок шестом году Настенька умерла, сгорела за три месяца от скоротечной чахотки. На руках у мамы и трех стариков. Дед рассказывал, как она до самого легкого прощального вздоха всех утешала и успокаивала. «Мне совсем не бодьно, мама! Я поправлюсь, что вы! Не смейте думать».