Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости - Кампфнер Джон - Страница 4

Моя последняя цель — Соединенные Штаты, где Пакт принял наиболее осязаемую форму. В главе описывается, как события 11 сентября, иракская война и злоупотребления в ходе «войны с терроризмом» повлияли на американское общество и мир. Неоконсервативная миссия Буша была основана на смеси гордыни и разочарования. Элиминация Саддама Хусейна должна была стать катализатором свержения диктаторов на Ближнем и Среднем Востоке и за их пределами. Этого не произошло — не только из‑за двойных стандартов, но и ввиду серьезной неразберихи с «содействием распространению демократии». Было ли установление демократии самоцелью? Или же демократия была средством достижения некоей цели? Следует ли [Западу] настаивать на проведении многопартийных выборов в странах, в которых они могут породить режимы, враждебные Западу и либеральной демократии, либо привести к межэтнической вражде или политической нестабильности? Внутри страны Буш был за ужесточение мер безопасности, которое редко оспаривалось политическим мейнстримом или обществом. Американские СМИ задрали лапки, продемонстрировав свою неспособность предоставлять обществу информацию по множеству важных тем.

В какой степени приход Барака Обамы может обратить вспять процесс разрушения демократии в стране и потерю Америкой доверия по части приверженности демократии за рубежом? Конечно, обстоятельства его победы на выборах во многом обеспечили американской конституционной демократии необходимое упрочение легитимности. Однако надежды на перезагрузку оказались несостоятельными из‑за сокрушительного спада в США и на мировых финансовых рынках. Жестокая ирония заключалась в том, что новая администрация, на которую многие в мире возлагали надежды, приступила к работе именно тогда, когда американская мощь была подорвана.

Освальд Шпенглер предсказал, что «эра индивидуализма, либерализма и демократии, гуманности и свободы приближается к концу». «Закат Европы» был написан примерно 90 лет тому назад, под впечатлением от потрясения, вызванного Первой мировой войной, от унижений Версальского договора и начала Великой депрессии. «Массы, — писал Шпенглер, — с покорностью примут победу Цезарей, сильных людей, и будут повиноваться им». Сейчас, когда мировые рынки снова падают, а старые каноны разрушены, тревожит ли нас вновь призрак шпенглеровского пророчества? На этот раз проблема труднее различима и более сложна: мир не разделен между ожесточенно соперничающими системами. Двадцать лет в рамках «Вашингтонского консенсуса» проповедовалось соединение поддерживающих друг друга кредо: свободного рынка и либеральной демократии. Подъем авторитарного капитализма разрушил эту связь. Затем, в середине 2007 года, оказалось, что крах англосаксонской неолиберальной экономической школы стал причиной кризиса не только экономики, но и политической системы Запада.

События последнего десятилетия, несомненно, опровергли утверждение о том, что обогащение страны или рост среднего класса дает импульс расширению свободы. Предположения Мура[2] о том, что «нет буржуазии, нет и демократии», безусловно, были опровергнуты последними 20 годами погони за материальным благополучием. За эти годы люди во всех странах нашли способ комфортно жить, перестав одновременно быть участниками политического процесса. Консюмеризм оказался прекрасной мозговой «заморозкой». Но что происходит, когда богатство тает, а «заморозка» перестает действовать?

Совершенные мною открытия неприятны. Однако всегда полезнее понимать, чем осуждать. Инстинкт политика состоял и состоит в том, чтобы добиться власти и удержать ее, честными или бесчестными средствами. Менее понятно, почему так многие в авторитарных и демократических странах сдаются и почему лишь немногие задаются вопросом о причинах этого. При каком бы режиме мы ни жили, наши приоритеты схожи в большей степени, чем мы готовы признать.

Просто Сингапур — это самое успешное в истории человечества общество.

Я чешу в затылке и делаю большой глоток холодной воды. Я сижу в кабинете профессора Кишора Мабубани, одного из самых известных публичных интеллектуалов Сингапура. Он путешествует по миру, объясняя сомневающимся, что страны могут быть гармоничными и преуспевающими и без западной либеральной демократии. Мабубани, декан Школы публичной политики им. Ли Гуанъяо при Национальном университете — как раз тот человек, которого имеет смысл посетить в целях замера политической температуры. Он принимает посетителей со всего мира. Передо мной прошла китайская делегация. После меня придет посол Швейцарии. Все они хотят раскрыть секрет успеха островного государства, являющего собою одновременно экономическое чудо и испытательный полигон социальных реформ.

Я поражаюсь самоуверенности хозяина кабинета, однако опасаюсь попасть в ловушку «западной ментальности» (этот термин используется для «нейтрализации» критиков–иностранцев). Для меня это больше, чем праздное любопытство. Я родился в Сингапуре. И хотя я уехал отсюда молодым, мои родители прожили в этом городе–государстве пятнадцать лет. Каждый раз, приезжая сюда, я покупаю новую карту: сносятся целые улицы, уступая место еще более высоким монументам деньгам и очередной версии прогресса. Тоска по прошлому — один из немногих видов роскоши, которую здешние жители не могут себе позволить. Я поддерживаю связь с сыновьями и дочерьми некоторых друзей моих родителей. Некоторые из них индийцы, другие — малайцы, большинство — китайцы. Это состоявшиеся врачи, адвокаты, финансисты, музыканты. Они уехали учиться в Великобританию, США, Австралию, и большинство их вернулось сюда. Они относятся к сверкающему сингапурскому аэропорту Чанги как к автобусной остановке и, не особенно задумываясь, «вскакивают на подножку» отправляющихся рейсов или «соскакивают с подножки» прибывающих. В повседневной жизни они могут делать что захотят. Они пользуются личной свободой, но свободу слова и политическую активность оставляют для зарубежных поездок. Помню, как студентом ходил в Лондоне на демонстрацию с несколькими друзьями. Дома они закрывали рот на замок. Они говорили, что можно либо свалить, либо принять все как есть. У них был выбор.

Термин «Пакт», собственно, и был предложен для Сингапура. Это государство обеспечивает один из самых высоких в мире ВНП на душу населения, сопоставимый с показателями наиболее развитых стран Запада. Граждане, в свою очередь, стараются не доставлять ему неприятностей. Город- государство превратился в памятник обогащению. Он одновременно соблазняет и тревожит. Все замечательно работает. Богатые исключительно богаты. Бедные исключительно благополучны. Сингапурский эксперимент проводился Ли Гуанъяо, бессменным на протяжении 30 лет премьер–министром, который до сих пор формально остается высшим руководителем государства. Несмотря на то, что Ли был центральной фигурой, сингапурский Пакт обязан своим существованием не одному человеку. Для этого потребовалось добровольное содействие большинства — и оно было оказано.

Когда видишь очертания Сингапура, сверкающие офисные здания, изумительные больницы и эффективные программы строительства социального жилья, легко забыть о том, что все могло сложиться совсем иначе. Когда Стэмфорд Раффлз, британский коммерсант, искавший место для нового опорного пункта Ост–Индской компании на маршруте торговли пряностями, в 1819 году основал Сингапур, здесь был захолустный болотистый остров, населенный немногочисленными рыбаками. По мере того как свободный порт Сингапур развивался, туда начали перебираться со всего региона купцы, привозившие с собой кули. За первые пять лет в Сингапур приехало около 10 тысяч человек, и он стал «плавильным котлом» для китайцев, малайцев, индийцев, армян, европейцев и вообще всех, кто хотел делать деньги. Британское правление завершилось в 1942 году, когда остров оккупировали японцы. В следующие три года около 50 тысяч китайцев было убито в ходе операций под лозунгом «очищение через чистку».