Дорога Короля - Гринберг Мартин - Страница 67

— А я думала, что вторая твоя мечта — совсем о другом! О том, чтобы иметь те же удовольствия и радости жизни, что и другие люди.

Квелдальфа обдало жаром. И он прекрасно понимал, что светлая кожа непременно выдаст его невольное замешательство. Он искоса глянул на Скьялдвор: нет ли и у нее на щеках румянца смущения? Однако девушка ничуть не покраснела, хотя кожа у нее была даже, пожалуй, светлее, чем у него. И ничуть не смутилась, ибо хорошо знала, что вольна говорить все, что хочет, и действовать так, как хочет.

Слегка заикаясь, он ответил ей:

— Я не смею желать этого. Если б я этого пожелал, то стал бы клятвопреступником, но я никогда не нарушу данного мною обета.

— Тогда ты тем более дурак! И уж совсем зря тратишь свою жизнь! — рассердилась Скьялдвор. — А ведь ты человек вроде неплохой. Между прочим, другие синерубашечники не так глупы!

— Что ты хочешь этим сказать? — встревожился он.

— А ты разве не понимаешь? Да этого не видеть и не слышать может только совсем слепой и глухой! Твои собратья и не думают тосковать по ночам от одиночества в своих постелях!

— Это правда? — потрясенно прошептал Квелдальф, но, увидев в ее глазах сердитое удовлетворение, понял, что она не лжет.

Печаль тяжким грузом легла ему на душу, однако же он не удивился, а лишь склонил голову и, рисуя солнечный круг у себя на груди, промолвил тихо:

— Все люди грешны. Я помолюсь за своих братьев.

Скьялдвор уставилась на него широко распахнутыми глазами:

— И это все?!

— А ты хочешь, чтобы я сделал что-то еще? — спросил он с искренним любопытством.

— Если бы у тебя не росла борода, я решила бы, что южане давно уже превратили тебя в евнуха — стоило им напялить на тебя этот синий балахон! — прошипела Скьялдвор, гневно раздувая ноздри. — Ты спрашиваешь, что тебе сделать еще? Для начала — вот это!

И она крепко обняла его, прильнув к нему всем телом, а потом заглянула ему в глаза, и выражение лица у нее при этом было как у воина, который оценивает силу своего противника, его меч и крепость его щита.

Ее золотые нагрудные пластины больно вдавились в его тело, потом сдвинулись, и он сквозь рубаху ощутил мягкую упругую округлость ее грудей. Руки его по-прежнему бессильно висели вдоль тела, но она сама обнимала его с такой силой, какой хватило бы и на двоих. Капли пота, щекоча, скатывались у него по лбу и по щекам, и ему казалось, что холодный лес вокруг вмиг превратился в жаркие тропики.

А потом Скьялдвор поцеловала его. Даже каменная статуя вроде тех, что украшают центральную площадь Скопенцаны, не осталась бы равнодушной к такому поцелую, а он был всего лишь мужчиной…

Она чуть отступила назад и посмотрела на него — но не в лицо, а куда-то в низ живота, желая убедиться, что ее поцелуй произвел на него должное впечатление. Надо сказать, что результат этого поцелуя был даже слишком заметен, и Квелдальф, и без того красный как рак, покраснел еще больше. Но когда Скьялдвор протянула руку, чтобы расстегнуть на нем рубаху, он резко отшвырнул ее руку.

— Нет! Во имя доброго бога! — выкрикнул он хрипло.

Теперь и она тоже покраснела — но от гнева.

— Почему же «нет»? Ведь остальные вайдессы ни в чем себе не отказывают! Почему же ты один должен хранить обет? Ведь ты даже не их роду-племени! И по рождению тоже к их вере не принадлежал!

— То, что они нарушают данный богу обет, еще не повод следовать их примеру. А если б они совершили убийство, а не прелюбодеяние? Ты бы и в этом случае предложила мне действовать так же?

— Как может быть недозволенной такая радость, как любовь? — Скьялдвор скорбно покачала светловолосой головой.

— Это недозволено лишь жрецам Фаоса, — пробормотал Квелдальф. — Мы даем обет доброму богу. Ты права: по рождению я не принадлежу к последователям Фаоса, но в вере своей я — точно ребенок, усыновленный прекрасным отцом. И кем бы я ни был по рождению, отныне я навечно принадлежу храму Фаоса и самому доброму богу.

Он говорил это от чистого сердца, понимая однако, что это не вся правда. Будучи приемным сыном в доме Фаоса, он всегда подвергался более тщательной проверке, чем те, что вошли в этот дом по праву рождения: им могли простить прегрешения, которые для него явились бы смертным приговором, ибо для них он был чужаком, бывшим рабом, который осмелился жить и веровать так же, как они. Другой человек со временем, возможно, преисполнился бы презрения, видя явную фальшь в системе подобных отношений, но только не Квелдальф. Несправедливости лишь подстегивали его рвение. Если требуется, чтобы он лишний раз доказал свою преданность Фаосу, он с радостью ее докажет!

— Так ты не хочешь? — изумленно спросила Скьялдвор.

— Не хочу, — твердо ответил Квелдальф.

Ни разу с тех пор, как он надел синюю рубаху жреца, не испытывал он подобного искушения; память о прекрасном теле Скьялдвор впечаталась в его тело, и он знал: воспоминание об этом останется с ним до последнего вздоха. Впрочем, жрецов Фаоса не зря учили управлять своей плотью. Снова и снова повторял Квелдальф про себя слова молитвы, полностью сосредоточившись на образе доброго бога и постепенно изгоняя из своей души то страстное желание, что огнем жгло сейчас его плоть.

Скьялдвор снова подошла к нему. Ничего, на этот раз, думал он, она не застанет его врасплох, он сумеет защитить себя от ее объятий. Но обнимать его Скьялдвор не стала. В воздухе мелькнула ее рука, быстрая, как змея, и он почувствовал, как она сильно ударила его ладонью по левой щеке, а потом — тыльной стороной ладони — по правой. И эта неожиданная боль показалась ему сладостной, ибо именно она изгнала из его души эхо плотского вожделения.

— Да будет милостив к тебе добрый бог Фаос, пока ты не сумеешь найти в сердце своем места для веры в него, — тихо промолвил Квелдальф. — Я же стану молиться, чтобы миг этот настал как можно скорее, ибо ты кажешься мне наиболее предрасположенной к нашей вере, чем большая часть твоих единородцев.

Скьялдвор покачала головой и засмеялась — нарочито неприятным смехом, хотя и голос, и смех у нее всегда были просто прелестны. А потом она вдруг плюнула Квелдальфу прямо в лицо.

— Плевать мне на твоего Фаоса и на твою веру! — Она снова плюнула ему в лицо. — И на тебя мне плевать!

Она резко повернулась и бросилась прочь.

А Квелдальф стоял и смотрел ей вслед, чувствуя, как ее теплая слюна сползает по щеке в бороду. Затем он медленно наклонил голову и осторожно плюнул на землю, стараясь попасть точно между ступнями — это был старинный вайдесский жест, отвергающий бога тьмы Скотоса. Еще раз вознеся молитву доброму Фаосу, Квелдальф медленно побрел к палаткам жрецов, одиноко торчавшим на берегу реки.

Скэтваль наблюдал за небольшой группой землепашцев и пастухов, которые молились богу Фаосу, воздевая руки к небесам. До него слабо долетали слова их молитвы, и, за исключением самого имени вайдесского бога, все эти слова принадлежали языку халогов. Если честно, он, Скэтваль, слыхивал и куда худшие вирши в исполнении бродячих поэтов, которые вечно кочуют от одного вождя к другому. Это, несомненно, работа Квелдальфа, думал он; проклятый светлобородый жрец оказался куда опаснее, чем можно было предвидеть!

Среди новообращенных Скьялдвор видно не было. Ну что ж, хвала за это богам лично от него, вождя Скэтваля. Он не стал расспрашивать дочь, что у них произошло с Квелдальфом. Все было ясно и так: если прежде она бегом бросалась исполнять любое поручение светлобородого жреца и смотрела на него глазами, полными телячьей нежности, то теперь, стоило ей его увидеть, и лицо ее каменело, а в глазах отражалась такая ненависть, что, казалось, можно услышать, как она бормочет проклятья.

«Нет, Скьялдвор больше не грозит опасность стать последовательницей этой дурацкой веры в Фаоса», — удовлетворенно думал Скэтваль.

И все-таки синерубашечникам удалось привлечь на свою сторону гораздо больше людей, чем он ожидал. По правде говоря, он надеялся, что халоги из его племени просто высмеют этого Квелдальфа и его дружков и с позором их прогонят, но этого не произошло. Эх, уж лучше бы он сразу их прикончил, когда они впервые ступили на его землю!