Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/47
• Следующая

Теперь отец не пил уже две недели. Но Лёня этому не радовался, — он не верил отцу. Мать говорила: «Вот видишь, а ты мне всё советовал его стращать, а ты мне всё толковал, что Москва слезам не верит. Поверил он моим слезушкам-то… Что?!»

Лёня ей ничего не отвечал.

Собственно, ничего такого уж он им не делал, но частенько в мыслях своих был с ними жёсток.

Он считал, что имеет право быть жёстким с ними. Именно с ними. Только он ещё не знал, будущий писатель, что почти невозможно удержаться на такой проволоке — невозможно быть с кем-то жёстким, а с кем-то добряком-иванычем. Это как соль: в одном уголке посолишь, отдаётся по всей кастрюле. Между прочим, сцена, которую нечаянно наблюдала около 7-го «Б» Стелла, тоже произросла и распустилась своими позорными цветами как раз на этой самой почве.

Сейчас, оставшись с Машей наедине, он испытывал неловкость. Он хотел сказать ей (и не мог никак!), что всю их «любовь» затеял он из-за Стеллы. Глупо… Но приём этот испытанный, старый, наверное, слишком старый: принцесса изображает холодность, и тогда весёлый музыкант начинает крутить с её подругой… Раз-два-три-четыре, и после ряда забавных приключений влюблённые соединяются. Да, глупо получилось!

На самом деле это было не глупо, а жестоко. Но Лёня того не знал.

Теперь он чувствовал себя неловко, нескладно: Машка хоть и терзалась беспокойством, но это не мешало ей светиться изнутри, словно бы она наглоталась электрических лампочек.

«Как по-дурацки всё устроено, — подумал Лёня. — Стелла, наверно, ничуть не красивей этой Машки. Да Машка и вообще мне больше подходит. А я, как испорченный сквозняк, вздыхаю по Стелле!»

Тут он подумал, что «испорченный сквозняк» и «светилась, как будто наглоталась лампочек» — два очень хороших сравнения. Их надо запомнить, они пригодятся… Дело в том, что хоть Лёня и собирался в прозаики, на самом деле он сочинял стихи, а в стихах, как известно, без сравнений, без эпитетов и без метафор не обойтись.

— Лёня! Ты чего? — она смотрела удивлённо. И озабоченно — из-за Стеллы. И весело: она была уверена, что он такой растерянный, потому что остался с ней наедине.

И тут у него в голове возник план. Лёня не задумывался, хороший он или нехороший. Просто план — можно добиться того, что задумано.

Он не боялся Стеллиного обещания рассказать про сцену у 7-го «Б». Коли уж её сама Стелла увидела, чего ему теперь бояться Маши. Кстати, он не очень и стеснялся этой сцены, вообще таких сцен. Если б его послушали, он бы всё объяснил, как он себе однажды всё объяснил. А его когда-нибудь обязательно послушают!

Итак, он не боялся, он был спокоен, он был уверен в своей правоте. Только с Машей получилось неудобно. Глупо, вернее. И это надо было поправить.

— Лёнь! Ты чего не отвечаешь-то? — Она засмеялась.

— Я отвечаю… Я, Маш, думаю, мы ей сейчас совершенно не нужны. И не понадобимся. У неё там свои дела.

Маша кивнула. Во-первых, она была согласна, а во-вторых, она рада была согласиться.

— Давай в Москву поедем, а? Где-нибудь погуляем?..

Честно говоря, Маше хотелось остаться здесь: всё-таки поближе к Стелле — мало ли. И хотелось по лесу походить. В том, родном своём детском доме она часто ходила в лес. Дом стоял на самой окраине города, а уж Псковская-то область славится лесами!

Ей представилось, как она идёт среди деревьев, пусть не таких диких, как там, пусть подмосковных. А зато с Лёней!

Но спорить она не стала. Уступить любимому человеку — это тоже очень приятно. Это, может быть, даже ещё приятней, чем настоять на своём. Тем более, ты женщина. Должна быть мягче.

Они пошли к станции, и Лёня совсем не возражал бы, чтоб им кто-нибудь попался навстречу. Пусть бы увидели, что он с новой девочкой, с москвичкой!

Маше хотелось рассказать про детский дом. Но как-то неудобно было начинать ни с того ни с сего. Она сказала:

— Лёнь, расскажи чего-нибудь.

Это, как известно, обычная для девчонок просьба, причём для весьма неумных девчонок. Лёня так и подумал. Сказал себе с явным облегчением: «Ничего с ней не случится».

И стал рассказывать — просто говорить… Что ему, тяжело было проговорить двадцать минут? А Маша надеялась в его рассказ вставить хотя бы словечко, остановить и потом уж вклиниться как следует. Не тут-то было! Ленина речь громоздилась железобетоном — ни одной тебе трещинки. Маша слушала её — не с обидой, конечно, а как бы с печалью: зачем он это рассказывает? Даже у самых хороших мальчишек есть свои недостатки. Какой-то прямо лектор, а не человек!

Они сели на станционную лавочку. Поезд должен был прийти через шесть минут — Лёне, можно сказать, везло.

— Ты билет купи, Лёнь.

— Да… я без билета…

— Не, Лёнь… Ну купи! Я тебя прошу! — это она сказала с особым волнением в голосе. А Лёне не хотелось тратить попусту двадцать пять копеек. У него был рубль всего. И в ближайшие дни обогащений не предвиделось.

— Лёнь…

Ему стало неловко: ведь Маша всё будет вспоминать. Купил билет. И тут же налетел поезд. Народ засуетился, хотя не так уж много собралось этого народу. И Маша засуетилась. Как и все девчонки, из которых потом вырастут хорошие хозяйки, она была немножко излишне старательна.

Влезла в вагон, обернулась. Лёня продолжал стоять на перроне, как бы пропуская какую-то бабушку. Вдруг, к ужасу своему, Маша увидела, что двери закрываются. Вернее, они закрылись сразу, одним махом — хлоп и кончено! Лёня остался там!

Оттеснив какого-то пэтэушника, Маша высунулась в овальную дырку, которые на зиму заделывают стёклами, а в тёплое время они свободны для ветра и для рыжей железнодорожной пыли.

Поезд ещё стоял. Маша увидела, что Лёня спокойно смотрит прямо на неё. Словно знал, что всё так и произойдёт. Маша хотела крикнуть: мол, на следующей остановке… и так далее…

— Что я тебе говорил, Маш… я тебе просто так говорил. Извини, если можешь! — последняя фраза совсем как из пьес Островского.

Маша поняла, что он не врёт, не пижонит, что всё так и есть, как он сейчас говорит.

Ей много раз доставалось от судьбы, и она кое-чему научилась. Сейчас ей хватило мужества притвориться. Она улыбнулась:

— А кто тебе верил? — Она подмигнула Лёне: — До свидания, мальчик!

Маша сразу отвернулась и стала смотреть, как навстречу бегут всё быстрей столбы, деревья, несчастливые домишки, которым не досталось места в посёлке, и они приткнулись на самой окраине.

Лёня глядел вслед поезду. Он точно знал, что это лишь её игра. На самом деле она переживает, бесится там сейчас, внутри своего дурацкого вагона. А всё же было как-то не по себе, словно его обманули. В руке он увидел билет. Высунула физиономию подлая мыслишка продать этот билет какому-нибудь дачнику. И тут же ему противно стало. Он бросил билет в урну… тоже глупость! Но сколько мы делаем таких «глупостей», чтобы потом не стыдиться себя.

От станции одна из улиц круто вела к реке и через узкий мостик прямо в лес. Туда и пошёл Лёня. Всё же он был сыном дяди Вени, лес любил… Как и Маша.

На самой опушке он остановился. Дальше идти не хотелось. Кто-то из сломанной двойной берёзы сделал тут стул. Летом Лёня не ходил сюда. Здесь полно толклось дачников и была волейбольная площадка.

А осенью становилось удивительно пустынно. Потому что эти несколько улиц все сплошь были дачные. И в конце августа они вымирали. Тогда сюда, случалось, и забредал Лёня. В душе он считал это место своим.

Сел на тот «стул», уже начавший трухлявиться, весь изрезанный, весь исписанный неясными именами. Маша насмеялась над ним и уехала, значит, всё в порядке, значит, ему только радоваться надо — совесть чиста. А Лёня словно бы жалел, что отпустил Машу, что она улетела, и ему теперь этого человека необыкновенного вовеки не поймать!

Ему теперь вроде уж и Стелла была не так нужна, а вот именно Машка.

Хотя… Не нужна ему ни эта слишком воспитанная Стелла, ни эта слишком самостоятельная Машка… Нелепая история!

Может быть, он напрасно затеял и весь свой эксперимент?

• Предыдущая
• 40/47
• Следующая