Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 39
- Предыдущая
- 39/47
- Следующая
— Пошёл! — крикнул кто-то.
Согнутый, всё в том же своём согбенном положении, затопал по коридору. Перед дверью, на которой было написано: 7 «Б», крепыша ссадили. А согнутому дали хорошего пинка:
— Всё теперь понял?
И ушли… Стелла быстро спряталась за угол, потому что согнутый… это был Лёня.
Да как возможно, спросите вы, чтобы Лёня, чтобы такой человек, как Лёня?.. И Стелла подумала о том же. Почти не веря своим глазам!
А на самом деле именно так чаще всего и бывает. На производстве, скажем, человек — мастер золотые руки, а дома его пилят за то, что он частенько заглядывает в кафе-стекляшку с пивными автоматами и что он целые воскресенья проводит во дворе за доминошным столиком. Или ещё пример. Человек сочиняет истории про удивительного сыщика, печатает эти истории в толстых книжках, но, встретившись с обыкновенным хулиганом, теряется и даже более чем теряется: приходит домой без ондатровой шапки, без шарфа, без плаща на подстёжке и без тёплых ботинок.
Таких примеров пруд пруди. А разве мы не такие же? И тем не менее всякий раз мы останавливаемся удивлённо: мол, ничего себе, что же это он, а я-то думал…
С трудом Стелла заставила себя войти в класс 7 «Б». Нечаянно получилось так, что она возникла совершенно бесшумно. Лёня стоял у доски и писал, изображая каждый штрих в виде стрелы или острой линии. «Стелла», — писал он. И когда дошёл до второго «Л», то повернул голову… замахнулся было стереть написанное, но опустил руку. Твёрдо посмотрел на Стеллу. Ну ясно, фокус с Машкой подействовал, Стелла «сама пришла»!
— Вот что, милый Лёня. Имей в виду, я была в коридоре пять минут назад. И могу всё рассказать Маше! Чтобы я этих надписей больше не видела! — и сразу же повернулась уходить — не из высокомерия, не из-за чего-нибудь такого. Просто нервы разыгрались не в меру… На тринадцатом году жизни!
Лёня остался один. Когда-то он прочитал у Марка Твена, что Тому доставляло странное наслаждение писать имя Бэкки. Лёня, помнится, этому не поверил. И вот теперь выходило, что великий американец всё-таки прав. И рядом с первой надписью он снова написал — теперь уже своим обычным почерком: «Стелла». А потом махнул два раза тряпкой, и нет ничего!
Как вытаскивать занозу
Ваня и Машка встретили Стеллу в четыре подозрительных глаза. Смешно ей было и грустно смотреть на них.
— Чего ты, Кунаева, меня изучаешь? Там были посторонние. Я же не могла… переться понахалке! — Когда с Машкой изъясняешься на таком вот языке, это для неё доходчивей.
А тут и Лёня вышел. Машка покраснела и сделалась немой. И Ванька около большого мальчишки тоже почувствовал себя сержантом, попавшим в компанию генералов. Непринуждённую обстановку пришлось создавать самой Стелле. Чушь собачья!..
С каким бы удовольствием она шла сейчас молча, а не трепалась на светские темы!
У последнего поворота остановились. Участок Романовых был как на ладошке. Здесь расходились дороги Стеллы с Ванькой и Лёни… Ванька так и буксовал от нетерпения.
— Ну иди, — сказала ему Стелла, — я поговорю и приду.
Ваня, без «до свидания», без взгляда, сразу пошёл к дому.
— Гениально! — шепнул Лёня. — Когда он войдёт один… Это будет атомный удар! — Он посмотрел на Стеллу: — Ты чего?
— Ничего! С твоим бы отцом делали такие удары!
— Ну ты же сама, Романова. Тебя никто, во-первых, не заставлял.
Написанными эти слова выглядят резко. Но Машка их произнесла как раз очень мягко — лишь хотела напомнить, как было дело. Хотела показать, что она за справедливость… За Лёню.
Стелла не ответила ей, даже не кивнула, она не отрывала взгляд от быстро идущего по голой улице Вани. Сама не могла понять, то ли подталкивает его, то ли старается удержать. Известный закон физики: с удалением предметы как бы уменьшаются, но сейчас закон этот бездействовал — Ваня не уменьшался, всё такой же был перед её глазами.
Гора ещё ничего не знал…
Уму непостижимо, что ему сейчас Ванька устроит. Нет, одной туда соваться даже и думать нечего. А когда с кем-то, Гора… ничего ей не сделает.
«Так, выходит, я заслуживаю, чтобы мне что-то сделали?»
И поняла: войти туда под прикрытием Лёни и Маши нельзя, стыдно. От кого же прикрываться? От собственного Горы?.. Всё, что произойдёт там сейчас, — её личное дело. Личное дело её семьи. И никого больше!
И, не сказав ни слова, не обернувшись даже самым коротким взглядом, она побежала за братом, который в эту минуту как раз подошёл к калитке, привычно толкнул её ногой… Ваня ведь тоже не знал ещё, что это не его дача.
Маша, которая секунду назад готова была обидеться, услышала в своей душе отблеск того, что пронеслось в Стеллиной. Так, когда один колокол звенит что есть силы, другой ему сам собой отзывается.
В такую секунду надо что-то сделать, ну… там… хотя бы побежать вслед. Но только не словами! Слова годятся совсем для другого — для спокойного, для умного, для хитрого, в конце концов.
Однако бедная Машка не могла побежать. Ведь рядом стоял Лёня. И ей ничего не оставалось, как догнать подругу именно словами:
— Романова!.. — И растерянность охватила её: то мелькание, что пронеслось по душе, не переводилось в слова. Уже и само «Романова» было чем-то не тем. Ей хотелось, чтоб Стелла не боялась, чтоб знала: Машка здесь и любому глаза выцарапает… Просто сейчас она не хочет мешать. Но она, как тот бронепоезд, — стоит на запасном пути!
Вот что ей надо было объяснить.
— Романова! Эй, Романова!.. Мы у Лёни!
По счастью, Стелла ничего не услышала, слишком она бежала за Ваней. И не разочаровалась в подруге. Ведь это же надо, в самом деле: человек идёт в омут кидаться, а ему кричат, что после, мол, заскакивай, есть интересный разговор.
Всё с тою же растерянностью Маша повернулась к Лёне. Он в ответ лишь пожал плечами. Он отнюдь не считал, что происходит что-то сверхужасное.
— Лёнь?.. Что ж она там одна!
— Совершенно не нужно. Она же сама не захотела…
— Да она была одурелая, как…
— Конечно, одурелая, — спокойно согласился Лёня. — Всё же ведь родитель.
В жизни своей Лёня много натерпелся такого, чего человеку знать совсем не обязательно. И он не любил взрослых. Он, вернее, их не уважал. Перед глазами возникал отец: один сидит за столом и хвастливо объясняет неизвестно кому: «Моё слово — олово! Я своему слову барин! И дом это мой! Я тут что хочу, то могу!»
А Лёня и две сестрёнки, сидя в углу широкой кровати, смотрят на отца. Дом, который остался им ещё от деда, не был разгорожен на комнаты. И даже телевизор отец не разрешал включать в такие вечера. Без всяких объяснений выдёргивал вилку: «Подождёшь!»
Мать говорила: «На ноги поднимешься, тогда командуй. А сейчас — кто деньги в семью приносит? Ты не приносишь!» Лёня молчал.
На другой день — или дня через два, когда как — отец становился тихий, словно тень. И теперь уже он сидел на кровати, в тёмном углу, где раньше сидели его дети. Своей тишиной старался загладить вчерашний шум. Лёня даже однажды пошутил сам с собой, что, если весь шум отца сложить со всей его тишиной и разделить на количество дней, в среднем получится вполне нормальный родитель.
Лёня не уважал отца — ни когда тот был шумный, ни когда тот был слишком тихий. И зря боялась мать, зря она кричала: «Гляди, Винамин! Лёнька так по твоей дорожке и пойдёт!» Лёня не собирался идти по этой «дорожке».
Он и мать свою не очень-то уважал. Потому что она всегда прощала… Прощала и плакала, прощала и плакала! Ему было стыдно за мать.
Довольно быстро он понял, что это неправильные разговоры: мол, ты денег не зарабатываешь. Да, не зарабатываю. А право голоса должен иметь!
Как-то он подумал, что из таких родителей слабовольных он, умный человек, мог бы вить верёвки или уж, по крайней мере, мог бы их перевоспитать. Но на витьё верёвок у него не хватало твёрдости характера, а на перевоспитание не хватало терпения. И он, вместо чего-то серьёзного, лишь научился «выколачивать» с них разные мелкие поборы. Мать как-то сказала шутя: «С Лёнькой не связывайся, ей-богу. Лучше отдай сразу — дешевле обойдётся».
- Предыдущая
- 39/47
- Следующая
