Русские инородные сказки - 4 - Фрай Макс - Страница 48

Мельница пыталась пожаловаться на свою жизнь Ветру и печально скрипела всякий раз, когда он к ней прикасался. Но Ветер в своих бесконечных странствиях навидался куда худших несчастий и только смеялся в ответ на ее стоны. Зато Туча — та почти всегда была готова посочувствовать Мельнице и поплакать над ее горькой судьбой, но вот беда: от дождя и без того обветшавшие доски начинали гнить, так что слезливую Тучу лучше было лишний раз не расстраивать.

То, что сделано человеком, без его заботы быстро приходит в упадок. Мельница прекрасно понимала, что еще несколько лет — и она начнет разрушаться. Обвалятся дырявые лопасти, перекосятся стены, упадет крыша, и, в конце концов, деревенские жители растащат ее на дрова и сожгут в печках. Поначалу она еще мечтала о том, что придет новый хозяин, выметет сор, заколотит щели, и вновь польются веселые ручейки зерна, превращаясь в легкую муку. Но у времени свои жернова, и они умеют перемалывать надежду в пыль. Жить, день за днем ожидая смерти, не очень-то весело, но что же еще делать, когда выбирать не приходится?

Но вот однажды (в сказках всегда есть это «однажды»; впрочем, и в жизни — тоже, только мы не всегда его замечаем) из леса пришел тощий старик, взобрался на холм и тяжело опустился на ступеньки Мельницы.

— Ну, что, великан, — спросил он печально, — отчего бы тебе сейчас не съесть меня? Я одряхлел, мой конь пал, меч источила ржавчина, а оруженосец сбежал и нанялся слугой в трактир. Я больше не в силах бороться с несправедливостью и побеждать зло, а возвращаться домой, чтобы тихо доживать свой век в тепле и скуке, не хочу. Лучше бы мне погибнуть в бою, чтобы хоть память о доблестном рыцаре продолжала жить и согревала сердца обиженных. Не бойся, великан, наш бой будет коротким, ведь я не сумею даже поднять копье, чтобы нанести удар.

Мельница промолчала. Но не потому, что она не умела говорить. Еще как умела! И хозяин, к примеру, прекрасно понимал ее и, бывало, болтал с ней за работой целыми днями: то просил побыстрее крутить жернова, то ласково спрашивал, не случилось ли чего с самой большой шестеренкой. На самом деле понимать язык всех-на-свете не так уж и сложно, надо только уметь слушать и хотеть понять. Но вот захочет ли понять ее этот сумасшедший, который, похоже, как и много лет назад, продолжает считать ее не Мельницей, а каким-то дурацким «великаном»?

— Однако я вижу, и ты постарел, великан, — продолжал тощий странник. — Ты не машешь руками, как встарь, не ухмыляешься черным проемом рта, а зубы твои уже не скрежещут, как огромные камни. Знаешь, на кого ты стал похож? Ты… ты… — тут мутные глаза сумасшедшего впервые просветлели, и внезапно осипшим голосом он заключил: — Да ты же просто ветхая мельница! Теперь я это ясно вижу. Глупец! Глупец! Неужели я все лучшие годы своей жизни сражался с химерами, которые существовали только в моем воспаленном мозгу?! Так я не рыцарь! Разве может считаться рыцарем тот, кто вместо того, чтобы карать злодеев, набрасывается на ни в чем не повинную и даже полезную постройку? Мне остается лишь одно — вернуться домой и умереть там от тоски и позора!

Мельница робко скрипнула, но старик не услышал ее.

— Или может, мне следует поселиться здесь, молоть зерно для селян, завести толстую служанку, которая каждый день станет печь мне пироги, и никогда никому не рассказывать, что некогда я был рыцарем — пусть только в мечтах, только в безумии своем. Жить скучно и добродетельно, пока не замрет моё разбитое сердце.

Мельница уже была готова крикнуть: «Да! Да! Конечно! Живи, вселяйся! Мои жернова еще не сточились, а в комнате хозяина целы все окна, и его кровать стоит в углу. В амбаре есть топор, и пила, и запас крепких досок. И мы заживем с тобой! Ох, как мы заживем!»

Но тут бывший сумасшедший заплакал. Тихо и безнадежно. Слезы катились по его впалым щекам и капали с острого подбородка на грудь, прикрытую ветхими доспехами.

И тогда Мельница тяжело вздохнула и медленно, скрежеща жерновами, как огромными зубами, грозно произнесла:

— Где это ты собрался молоть зерно?! Я великан Бандобрас, и я вызываю тебя на бой, доблестный рыцарь! Сразись со мной или умри!

Странник встрепенулся, и словно полвека слетело с его тощих плеч. Твердой рукою он схватил своё копьё и занес его для удара.

… а что уж там утром обнаружили добрые селяне на холме — груду дров, мертвого старика, или и то, и другое — наверное, неважно.

Человек, которого все лондонские газеты именовали «Джеком Потрошителем», склонился над искромсанным телом своей последней жертвы и, отыскав не заляпанный кровью кусок платья, тщательно вытер свой нож.

— Шестая, — устало вздохнул он, — Эдак мне их 666 штук до конца жизни не нарезать! Это ж пока найдешь, пока заманишь, пока задушишь… Всего только шестая — а надоело уже до чертиков!

Размеренными движениями он снял с себя кожаный фартук, стянул перчатки, скатал всё это в небольшой аккуратный сверток и сунул его вместе с ножом в ближайший канализационный люк.

— Нет, ну его к дьяволу — этот сатанизм! — покачал головой убийца, смахивая пылинку с лацкана фрака, — Мало того, что грязное занятие, так еще и нудное. А уж какое хлопотное… Займусь-ка я лучше йогой!

Алистер Кроули небрежно пожал плечами и зашагал из окровавленной подворотни по направлению к Теософическому Обществу.

— Ты что сделал?! — грозно вопросил Шаман, и даже перья совы в его прическе зловеще встали дыбом, — Тебе что велели нарисовать, а?

— Ну, бизона, — нехотя ответил Лоботряс, глядя куда-то в угол пещеры.

— Давай-ка без «ну»! И не простого бизона, а бизона, утыканного копьями. Специально для завтрашней удачной охоты. А ты что намазюкал? Что это за зверь вообще?

— Синяя кошка, — и Лоботряс вскинул на начальство глаза, в которых не было не только страха, но и самой малой доли вины.

— Си… — аж задохнулся Шаман. — Значит так. Завтра с утра воины наточат копья и отправятся на охоту. И что мы будем есть вечером? Синюю кошку?!

— Вряд ли, — позволил себе улыбнуться художник.

— Ну, положим, народ у нас небрезгливый, всё, что угодно слопают, только дай. Но не синюю кошку. И знаешь, почему? — Шаман вплотную приблизил своё изуродованное татуировками лицо к собеседнику. — Потому что синих кошек в природе не существует!

— Но мне так хотелось ее нарисовать… — вздохнул Лоботряс.

— Ничего-ничего, если охота будет неудачной, тебе очень долго будет хотеться только одного — жрать! Ты мне можешь объяснить, на что тебе сдалась эта тварь?

Лоботряс замялся, теребя краешек своей облезлой меховой жилетки.

— Ну… Мне показалось, что она умная. И добрая. И немножко бог. И — главное — что она очень хочет быть в этом мире. И если я ее нарисую, она принесет счастье. И мне, и всему племени.

Шаман раздраженно встряхнул головой:

— Так. Хватит уже этих глупостей! К счастью, ночь еще только начинается, так что до рассвета изволь нарисовать какую-нибудь приличную дичь. Иначе на закате мы поужинаем тобой! Понял?!

— Понял, — вздохнул Лоботряс, и Шаман, резко развернувшись, величественно вышел из пещеры.

Художник зажег от пылающего прямо на полу костра еще пару факелов, воткнул их в щели в стене, обмакнул сделанную из шкуры кисточку в коричневую краску и задумался.

— Да нарисуй ты им что-нибудь покрупнее, чтобы они целый месяц жрали и к тебе не приставали! — посоветовала Синяя Кошка, осторожно выскользнув из темного угла пещеры.

— Что? У нас больше бизона и зверей-то не водится…

— А мы сейчас кого-нибудь придумаем. Например… — Кошка села и потерла лапкой синюю мордочку, — Пусть это будет зверь высотой с двух людей, с рогами в пасти и длинным-длинным носом!

— И обязательно мохнатый! — оживился художник. — А то зима скоро, а шкур не хватает.

— Ладно, пусть будет мохнатый. Только копий к нему пририсуй побольше. Такого с одного — двух ударов не свалишь!