Литургия красоты. Стихийные гимны - Бальмонт Константин Дмитриевич - Страница 7

Наконец, раскрыться мог?

Легкий лист, на липе млея,

    Лунный луч в себя вобрал.

Спит зеленая аллея,

    Лишь вверху поет хорал.

Это — лунное томленье,

    С нежным вешним ветерком,

Легкость ласк влагает в пенье

    Лип, загрезивших кругом.

И в истоме замиранья

    Их вершины в сладком сне

Слышат лунное сиянье,

    Слышат ветер в вышине.

Свет Луны и ветер вешний,

    Бледный ландыш спит в тени,

Грезя, видит сон нездешний,

    Дню хранит свои огни.

Полон зыблемого звона,

    Легкой грезы и весны,

С голубого небосклона

    Принимает луч Луны

Лик Луны, любовь лелея,

    Мир чарует с высоты.

Спит зеленая аллея,

    Спят деревья и цветы.

О забытом трубадуре, что ушел в иной предел,

Было сказано, что стройно он слагал слова и пел

И не только пел он песни, но умел их записать,

В знаки, в строки, и в намеки жемчуг чувства

                                           нанизать.

Эти песни трубадура! Эти взоры chatelaine!

Эти звоны, перезвоны двух сердец, попавших

                                             в плен.

Я их вижу, знаю, слышу, боль и счастье их делю,

Наши струны вечно-юны, раз поют они. «Люблю».

Мертвый замок, долгий вечер, мост подъятый,

                                        рвы с водой,

Свет любви, и звон мгновенья вьются, льются чередой.

Нет чужих, и нет чужого, нет владык, и нет

                                              рабов,

Только льется серебристый ручеек напевных слов.

О, ручей, звончей, звончее. Сердце просит, мысль

                                              зовет.

Сердце хочет, мысль подвластна, власть любви —

                                    как сладкий мед.

Эта власть раба равняет с самой лучшей из цариц.

Взор темнеет, сказка светит из-под дрогнувших

                                             ресниц.

Эти песни трубадура! Эти взоры chatelaine!

Сколько пышных стран раскрылось в двух сердцах

                                   средь темных стен.

Раб — с царицей, иль рабыня наклонилась к королю?

О, любите, струны юны, раз поют они «Люблю»!

Яйцевидные атомы мчатся. Пути их — орбиты

                                         спиральные.

В нашем видимом явственном мире незримая

                                   мчится Вселенная,

И спирали уходят в спирали, в незримости —

                                    солнца овальные,

Непостижные в малости земли, планетность пылинок

                                         бессменная.

Сочетанья, сплетенья, круженье потока

                              сокрыто-мальстрёмного,

Да и нет этих атомов зыбких, в слияньи

                                 с эфирным течением,

Пляски дикого смерча, циклона,

                        безмерно-бездонно-огромного,

Изначальное празднество чисел, закрученных

                                сложным стремлением.

В чем их цель, в чем их смысл, этих

             плясок, зачем коловратность бессменная,

Не дознались Индийцы, Китайцы, не ведала мудрая

                                             Греция,

И о смысле их шабаша знает надменная мысль

                                         современная

Так же мало, как старые песни, наивные песни

                                           Лукреция.

Но несчетности атомов мчатся. Вселенная дышит

                                         Вселенными,

Несосчитанность явностей наших с бездонной

                                Незримостью скована,

И желанно ли нам, нежеланно ль быть вакхами,

                                    будучи пленными,

Но кружиться должны мы, должны мы — зачем?—

                             нам узнать не даровано.

Довременно Доброе Начало,

Довременно и Начало Злое.

Что сильнее,— Мысль мне не сказала,

Лишь одно известно мне: — Их двое.

Гений неразлучен с темным Зверем,

Лик Огня — в эбеновой оправе,

Веря в Бога — в Дьявола мы верим,

Строим Замок — быть при нем канаве.

Ты дрожишь, облыжное Мечтанье,

Как собака под хлыстом владыки?

Маятника лживое болтанье,

В Замке — песни, в подземельи — крики.

Маятник — прикованный и медный,

Мечется и вправо он и влево,

Эта сказка — кажется мне бледной,

Я дрожу от бешеного гнева.

Я дрожу — и Мысли нет исхода,

Раз я светлый—весь мой мрак откуда?

Красота — в объятиях урода,

Бог Христос — и рядом с ним Иуда.

Тут и Чудо — Мысли не поможет,

Потому что разум мой — не чувство,

Потому что Мысль играть не сможет,

И не прячет доводов в Искусство.

Если Мир — как Мир — противоречье,

Я не знаю, чем он разрешится.

В Вавилоне — разные наречья,

И всезрящей башне — ввысь не взвиться.

Умствователь нищий, я слабею,

Предаюсь безумному Поэту,

Боль зову я правдою своею,

В темной Ночи песнь слагаю Свету.

Снова Тень, и снова Дьявол, снова Тень, и снова

                                               боги,

Снова тягость перекрестков, и несчетные дороги.

Будет, будет. Надоело. Есть же мера наконец.

Если жалкую повторность ты не видишь, ты — глупец.

Или нужно в самом деле нам вздыхать, бледнеть

                                           всечасно?

Даже глупая ищейка устает искать напрасно.

И тогда ее хозяин прочь с собой ведет домой:

И не скажет: «Псу — усталость!» И не скажет:

                                      «Отдых — мой!»

Нет, собаку холит, кормит — кто идет за красной

                                              дичью.

Это только справедливость, тут и места нет

                                            величью.

Мы же, люди, кто мы? Что мы? — Кто не слеп,

                                      тот сам суди:—

Мы — охотник, мы — собака, или — зверь с копьем

                                           в груди?

Выбирайте. Только, братья, раз хотите вы лохмотий,

Я вам больше не товарищ, здесь, на этом повороте.

Брама, Вишну, Сива, Эа, Мирри-Дугга, Один, Тор,

Витцлипохтли, маски, маски, это все сплошной позор.

В лабиринтах ли Индийских, или в бешеной