Звезды Эгера - Гардони Геза - Страница 23

• Предыдущая
• 23/125
• Следующая

— Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?

— Наверно, — нехотя ответил венгр. — Я встретился с ними только здесь, в винограднике… Воду тут дают? Пить хочется.

Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.

Он сидел среди остальных в одной сорочке.

— Ночью вряд ли дадут, — ответил Гергей. — А как вы попали в рабство?

— Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые!

— А вы сами-то из Буды?

— Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!

— А вы знаете Петера Цецеи?

— Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная.

— А что он поделывает?

— Что поделывает? Сражается.

— Сражается?

— Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев.

— С одной-то рукой?

— С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.

— Балинт Терек?

— Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!

— Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?

— Как же, случилось! — Чеботарь засмеялся. — В битве ему деревянную руку отхватили.

— А дочку его вы знаете? — робко спросил Гергей.

— Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче.

— Красивая девушка, правда?

Сапожник пожал плечами.

— Ничего, хорошенькая. — Он замолчал на миг и дернул себя за ус. — Чтоб господь покарал этих басурман! — сказал он вдруг изменившимся голосом. — Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик…

— А когда вы уехали из Буды? — продолжал допытываться Гергей.

— Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь?

— Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?

— Наверняка попадет.

— Почему же наверняка?

— А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу.

— Что такое? Что вы говорите?

— Верно, верно… В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится «Иллаллах»: турки орут, кричат, славят своего бога.

— Этого быть не может!

— Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость.

Гергей вздрогнул.

— Это все пустяки, суеверие.

— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!

— Так вы потому и удрали?

— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци[23] тоже. И еще его милости господину Перени.

Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.

Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.

— Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что.

Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента.

— Погляди, — сказал он, — это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь — так стукну по башке, что ты сдохнешь!

Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул.

Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники.

— Я плохо вижу, — сказал юноша, — очень мелко написано.

Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей.

Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал.

Вдруг юноша вскинул голову и спросил:

— Ты показывал кому-нибудь эти листки?

— Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.

Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.

— Деньги твои мне не нужны, — сказал Гергей. — Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить.

— О чем же?

— Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно.

— Нет, это он сделал, наверняка он!

— Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри — жив он или помер.

Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.

— А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, — уговаривал его Гергей. — Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит.

И он снова углубился в чертежи.

Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х — самое уязвимое место крепости; О — место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.

Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.

Что ж теперь делать?

Украсть? Невозможно.

Сжечь? Турок задушит.

Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам.

Вот и все, что он мог сделать.

Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними — залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.

Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.

Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.

Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.

— Священник еще жив, — сказал турок, присев на корточки, — но, говорят, до утра не протянет.

— Ты видел его?

— Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.

• Предыдущая
• 23/125
• Следующая