Лекарь Империи 5 (СИ) - Карелин Сергей Витальевич - Страница 41

Мышкин молча развернул машину и повез меня в больницу. Он ничего больше не спрашивал.

Кажется, он понимал — для меня сейчас операционная была единственным способом вернуть контроль. В мире, где невидимые враги стирают память и убивают свидетелей в тюремных камерах, хирургия оставалась моим островком порядка. Местом, где действовали законы анатомии, а не подковерных интриг. Где была ясная цель, четкий план и результат, который зависел только от меня.

В предоперационной уже собрались все.

Шаповалов, одетый в стерильный костюм, проверял инструменты. Фролов и Величко, бледные от волнения, нервно переминались с ноги на ногу у стены. На операционном столе лежал Рустам Шахназаров, уже под наркозом, и его грудь мерно вздымалась в такт шипению аппарата ИВЛ.

Я быстро переоделся, вымыл руки, погрузив их под струи с холодным магическим дезинфектором. Ледяное голубое свечение на мгновение окутало кисти, смывая не только микробов, но и часть той грязи, что прилипла ко мне в следственном изоляторе.

— Так, хомяки, ко мне! — рявкнул Шаповалов, стоя у светящегося негатоскопа. Фролов и Величко, вздрогнув, тут же подскочили к нему. — Сегодня у нас не просто операция. Сегодня у нас экзамен. На профпригодность. Я хочу посмотреть, чему вы научились и как будете взаимодействовать с нашим новым старшим ординатором. Илья, — он повернулся ко мне, — прошу. Проведи предоперационный инструктаж. А я постою в сторонке, послушаю. Хочу проверить, все ли у вас под контролем и можно ли вам доверять команду.

Я молча кивнул, принимая вызов. Это была не просто передача полномочий. Это была проверка. И для меня, и для них.

— Подойдите сюда, оба, — сказал я уже в роли ведущего.

Хомяки послушно приблизились. Я видел их волнение. Для них это была первая по-настоящему сложная плановая операция, на которой они будут не просто стоять и смотреть, а участвовать.

Время теории закончилось. Начиналась практика.

— Смотрите, — я указал кончиком зажима на раздутый, похожий на сардельку червеобразный отросток. — Это не просто воспаление. Это мукоцеле. Думайте об этом не как об органе, а как о воздушном шарике, наполненном вязкой, агрессивной слизью. Или как о бомбе с очень, очень чувствительным взрывателем. Одно неверное движение, один слишком грубый захват инструментом — и эта штука лопнет.

Фролов нервно сглотнул. Величко, и без того бледный, кажется, стал еще белее.

— Содержимое выльется в брюшную полость, и мы получим псевдомиксому, — продолжил я свою лекцию, глядя не на них, а на снимок. — Это состояние, при котором вся брюшина покрывается слоем желеобразной слизи. Вылечить это практически невозможно. Пациент будет медленно и мучительно умирать в течение нескольких лет. Поэтому наша задача сегодня — не просто удалить аппендикс. Наша задача — провести ювелирную работу. Извлечь эту бомбу, не повредив ее. Вы меня поняли?

Они молча, с каким-то священным ужасом, кивнули. Отлично. Страх — лучший стимул для концентрации. Сегодня они научатся большему, чем за весь предыдущий год ординатуры.

— Одно неверное движение зажимом, один слишком грубый захват — и эта штука лопнет. Если внутри просто слизь — получим химический перитонит. Если же это муцинозная цистаденокарцинома, а мы не можем этого исключить до гистологии…

Я сделал паузу, давая своим словам повиснуть в стерильном воздухе предоперационной.

— Мы засеем всю брюшную полость раковыми клетками. Пациент умрет мучительной смертью в течение года от диссеминированного канцероматоза.

— Нагнетаешь, двуногий! — хихикнул у меня в голове Фырк, который материализовался на плече Шаповалова и болтал лапками. — Смотри, Пончик сейчас в обморок грохнется!

Я не нагнетал. Я просто называл вещи своими именами.

В хирургии нет места для оптимизма. Есть только холодный расчет и готовность к худшему сценарию. Эти двое должны были понять, что сегодня на кону не просто оценка в их зачетке.

На кону — человеческая жизнь.

— Ваша задача сегодня — не просто помогать. Ваша задача — не дышать слишком громко. Никаких резких движений. Полная, абсолютная концентрация. Вы меня поняли?

Оба синхронно, почти по-военному, кивнули, бросая взгляды на Шаповалова, который молча, скрестив руки на груди, наблюдал за этой сценой.

— Ну что ж, — Шаповалов наконец нарушил молчание, и в его голосе прозвучало мрачное удовлетворение. — Инструктаж проведен блестяще. Даже я испугался. А теперь, Илья Григорьевич, покажите, как вы умеете обезвреживать бомбы. Операционная сестра, скальпель — старшему ординатору.

— Начинаем, — сказал я.

Разрез. Не маленький косметический, как любят делать молодые хирурги, чтобы потом хвастаться перед пациентками. А широкий, уверенный срединный доступ — от мечевидного отростка до самого лобка.

— Зачем такой большой? — не удержался Фролов, и в его голосе прозвучало искреннее недоумение.

— Мне нужен полный контроль над операционным полем, Максим, а не красота шрама, — ответил я, не отрываясь от работы и раздвигая ткани. — Когда имеешь дело с бомбой, нужно обеспечить себе пространство для маневра, а не пытаться обезвредить ее через замочную скважину. Запомни: хороший хирург — это в первую очередь безопасный хирург. Эстетика — на втором месте.

Картина в животе оказалась хуже, чем на КТ.

Мукоцеле — блестящее, белесое, размером с хороший детский кулак — было плотно, намертво спаяно с окружающими тканями. Слепая кишка, конечный отдел подвздошной кишки, даже прядь большого сальника — все это слиплось в единый, воспаленный, неподвижный конгломерат.

Это был не просто воздушный шарик. Это была мина, вмурованная в бетон.

— Ого! — присвистнул Фырк, который, разумеется, уже нырнул внутрь и теперь парил над операционным полем. — Тут такая каша! Как будто кто-то все суперклеем залил! Борисова точно что-то пропустила.

Конечно, пропустила.

Она видела на УЗИ «умеренные диффузные изменения» и списала все на синдром раздраженного кишечника. Не захотела возиться. А процесс тем временем шел, хроническое воспаление делало свое дело, превращая брюшную полость в клубок рубцовой ткани.

— Зажимы, — коротко бросил я.

Нужно было начинать острую диссекцию. Микрохирургические ножницы с изогнутыми концами, скальпель с тончайшим лезвием номер пятнадцать. Никаких грубых движений, никакого тупого разделения. Только точный, выверенный разрез. Миллиметр за миллиметром я начал разделять спайки, отделяя мукоцеле от здоровых тканей.

— Фролов, крючок Фарабефа левее, создай мне экспозицию. Величко, держи петлю кишки ровнее, без натяжения.

Я чувствовал, как дрожат их руки.

Не видел, но чувствовал по тому, как подрагивают инструменты, как меняется натяжение тканей. Понятно — первый раз на такой сложной операции. Страх парализует, заставляет мышцы деревенеть. Если сейчас на них наорать, станет только хуже.

— Дышите, — сказал я спокойно, не повышая голоса, не отрывая взгляда от операционного поля. — Вы — мои глаза и руки. От вашей работы сейчас зависит половина успеха. Полная концентрация.

Я не врал. Без адекватной ассистенции, без хорошего обзора, даже самый гениальный хирург будет работать вслепую. Они должны были почувствовать свою ответственность, свою важность.

Это сработало. Дрожь постепенно прошла. Они начали работать синхронно, предугадывая мои движения, создавая идеальное, сухое и хорошо видимое операционное поле.

— Осторожнее! — вдруг раздался в голове тревожный голос Фырка. — Слева, у самого основания! Там, где оно припаяно к куполу слепой кишки! Стенка истончилась, она тонкая как папиросная бумага! Еще чуть-чуть надавишь — и прорвется!

Я немедленно изменил направление диссекции, прекратив тянуть за этот участок.

Начал обходить опасную зону с другой, более безопасной стороны, постепенно освобождая «бомбу» по периметру. Еще двадцать минут кропотливой, ювелирной работы под аккомпанемент мерного писка кардиомонитора.

Осталась последняя спайка.

Самая толстая, самая плотная, у самого основания червеобразного отростка. И, черт возьми, прямо рядом с ней, пульсируя в такт сердцу, проходила артерия, питающая всю слепую кишку. Повредить ее — значит обречь пациента на обширную резекцию кишечника.