Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях - Стюарт Анна - Страница 3

В будущем она не раз задавалась этим вопросом – впереди ее ждали мрачные годы.

АНА

Ана Каминская взяла мужа под руку. Они вместе смотрели, как родители подвели к хупе[1] сначала Филиппа, потом залившуюся румянцем Эстер. Молодые люди стояли под красивым балдахином лицом к лицу. Ана улыбалась, глядя, как они смотрят друг другу в глаза. Они были так счастливы, что Ана начала успокаиваться. Как хорошо, что она пришла. Получив приглашение, она колебалась. Ей было уже за пятьдесят, но она все равно нервничала: одобрит ли Господь ее присутствие на еврейской церемонии. Но Бартек лишь посмеялся над ее страхами.

– Конечно, Господь хочет, чтобы ты пошла и увидела, как эти молодые люди, исполненные любви друг к другу, соединят свои жизни. В мире слишком много ненависти – за такую возможность нужно цепляться обеими руками, как только она представится.

Он был совершенно прав. Ане было стыдно за свои сомнения. Евреи – люди достойные, добрые, искренние, и это нужно ценить, особенно, когда в мире таких качеств почти не осталось, а нормой стали считаться совсем другие свойства. С момента нацистского вторжения прошло два с половиной месяца. Фашисты навязали ее любимой Польше свои жесткие правила и новую идеологию. Когда она видела, как по улицам ее города шагают вражеские солдаты, ее душу захлестывала ярость. Нацисты меняли дорожные указатели и устанавливали новые законы, не думая об обычаях, традициях – даже о здравом смысле и порядочности.

Иисус учил Ану подставлять другую щеку, но нацисты одновременно били по обеим щекам, и прощать это становилось все труднее и труднее, особенно, когда впереди ждали еще более тяжелые оскорбления. В такие моменты она чувствовала, что ей ближе Ветхий Завет, исполненный мстительности и ярости, а не Новый Завет с его духом любви и прощения. Находясь на еврейской церемонии, Ана чувствовала это особенно остро.

Когда раввин тихо и таинственно запел и звуки его голоса разносились по всей синагоге, Ана осторожно осмотрелась. Когда гости собирались, улицы и тротуары покрыла изморозь, но потом яркое солнце растопило лед, и сейчас его лучи проникали в синагогу сквозь высокие окна, отражаясь от позолоченных колонн и мебели. Весь зал словно сиял. Ана должна была признать, что это мало чем отличается от ее любимого собора Святого Станислава. Она крепче сжала руку Бартека – как хорошо, что он настоял, чтобы они пошли на свадьбу. Этой осенью она еще ни разу не чувствовала себя так спокойно.

Ана внимательно смотрела, как младшая сестра Эстер, Лия, семь раз обвела ее вокруг жениха. Милое личико Лии было торжественным и серьезным, она смотрела вниз – впрочем, вряд ли из благочестия, скорее, она боялась наступить на подол подвенечного платья сестры. Ане это было хорошо знакомо. Они с Бартеком поженились двадцать три года назад, но она прекрасно помнила тот день. Они поженились в 1916 году, в разгар другой войны – ее называли великой, считали, что она положит конец всем войнам, но все оказалось не так. Они снова присутствовали на свадьбе – и снова надменные державы делили несчастную Польшу и захватывали ее мирные города и деревни. Почему их нельзя оставить в покое? На протяжении многих веков Россия и Германия считали родину Аны завидной добычей и делили ее между собой. Лишь в 1918 году Польша сумела отстоять свой суверенитет. А теперь ее соседи снова грызлись за нее – на сей раз с танками и огромными пушками.

Ана вздрогнула и постаралась вновь сосредоточиться на радостной церемонии. Эстер остановилась перед Филиппом. Он осторожно потянулся, чтобы поднять вуаль с ее затылка и покрыть лицо в знак того, что для него драгоценно не только ее тело, но и ее душа. Этот момент стал истинным благословением, моментом любви посреди страха, напоминанием о том, что, за что бы ни сражались власть имущие, люди, которые, к несчастью, оказались в их власти, хотят просто жить своей жизнью – жениться, заводить детей, создавать семьи. Есть ли в мире что-то более ценное?

Ана инстинктивно потянулась к документам, которые всегда носила в кармане в небольшой жестяной коробочке от зубного порошка. Никогда не знаешь, когда тебя вызовут, а роженицам спокойнее знать, что ты – истинный профессионал и знаешь, что делаешь. Ана уже двадцать лет работала акушеркой в этом городе. Ее не раз вызывали посреди обеда, встречи с друзьями и даже из театра. Дети не выбирают время, чтобы появиться на свет. Когда спектакль останавливался, Ана напрягалась, ожидая неизбежного объявления: «Акушерка Каминская, пожалуйста, выйдите в фойе». Бартек вздыхал, целовал ее в лоб, а она подхватывала пальто и небольшой чемоданчик с инструментами, который всегда носила с собой, и уходила в ночь.

В глубине души она сожалела об оставшемся ей неизвестном конце пьесы, но стоило ей оказаться у постели роженицы, тривиальность литературной драмы становилась очевидной – перед ее глазами разворачивалась драма истинная. Такова была привилегия ее работы. Каждый раз, когда в этот мир с ее помощью приходил новый человек, она вновь и вновь чувствовала себя свидетелем рождения младенца Христа, и вся усталость исчезала перед лицом радостного чуда. Разве могут пушки и танки победить это священное возрождение?

Ана вновь посмотрела на Эстер и поразилась, как быстро течет время. Прелестная юная девушка, стоявшая перед женихом, была одним из первых младенцев, которым Ана помогла появиться на свет. Она только окончила школу акушерства в Варшаве и все еще не могла поверить, что ей позволено практиковать самостоятельно. На рассвете ее вызвали в чистый, аккуратный дом Рут. Ее встретил муж Рут, Мордехай. Он, переминаясь с ноги на ногу, стоял в дверях с трубкой. Увидев Ану, он кинулся к ней и схватил ее за руку.

– Слава богу, вы приехали. Вы ей очень нужны. Вы нужны моей Рут. Вы же позаботитесь о ней, правда? И все будет хорошо?

Он бормотал, как ребенок, и Ана ощутила огромный груз ответственности перед его любовью. В ее руках было счастье этого человека. Ей стало страшно, но она напомнила себе, что обучалась в лучшей акушерской школе Польши. Безмолвно воззвав к Богу, она поспешила в дом.

Исполнить желание Мордехая оказалось несложно – Рут была молода и сильна, ей помогала серьезная мать, которая заставляла ее сжимать зубы и тужиться по команде Аны. Маленькая Эстер родилась крепенькой и здоровенькой – буквально через час после приезда Аны. Мордехай вбежал в комнату, осыпая девушку благодарностями. Ана сказала, что все сделала его жена, и отступила в сторону, а Мордехай обхватил лицо Рут ладонями и нежно поцеловал ее. Только после этого он взял младенца на руки – так бережно, словно держал на руках величайшее сокровище мира. И вот теперь этот младенец стал женщиной.

Ана внимательно слушала, как Эстер сильным, чистым голосом произносит брачные обеты. Филипп и Эстер были так молоды и прекрасны! Они выбрали свой путь в мире и относились к этому очень серьезно. Ана увидела в Эстер себя. Девушка увлеченно училась, и Ана надеялась, что она, как и сама Ана, сможет совмещать призвание и семейную жизнь. Она перевела взгляд на Филиппа, с гордостью и любовью смотревшего на невесту. Единственный плюс оккупации, подумала Ана, что наших молодых людей не призывают в армию. Рядом с Филиппом стоял шафер, его лучший друг Томаш. Может быть, ненасытный рейх призвал бы в армию и их тоже, но даже Гитлер не настолько безумен, чтобы требовать от собственных врагов сражаться в его армии. Похоже, Эстер удастся оставить мужа дома.

А вот с работой будет сложнее. Лодзи выпала сомнительная честь вхождения в состав рейха. Две недели назад германские власти запретили евреям работать в текстильной и кожевенной промышленности – в мгновение ока работы лишилась почти половина общины города. Учеба Филиппа прекратилась немедленно, а его отцу пришлось отдать свое драгоценное ателье здоровенному немцу с толстыми пальцами и полным отсутствием таланта. Этот бессмысленный шаг поставил город на грань разорения, и тогда свиньи, стоявшие у власти, издали указ о «принудительном труде» евреев. Евреям пришлось покинуть свои дома и предприятия и заниматься разрушением польских памятников, уборкой улиц и сменой дорожных указателей. Буквально вчера Ана видела двух мужчин, которые, не скрывая слез, снимали благородные старые указатели «Петрковская улица» и заменяли их блестящими новыми «Адольф-Гитлер-штрассе». То же самое происходило со всеми улицами города – старинные названия исчезали, уступая место надменным немецким. Никто из поляков новыми названиями не пользовался, но положения дел это не меняло.