Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич - Страница 27

Также подозреваю, что человек, хоть сколько-нибудь времени подвизавшийся на актерской стезе, приобретает, подобно усвоенному рефлексу, навык артистизма, применимый им уже во всех последующих жизненных перипетиях… Может, потому в старину лицедеев и хоронили за оградами кладбищ?

В полете я пересчитал сумму, переданную мне в пакете и — обомлел. На эти деньги можно было купить несколько кооперативных трехкомнатных квартир улучшенной планировки. Глядя на проплывающее под брюхом самолета ватное одеяло умиротворенной облачности, я лихорадочно раздумывал: а если с этой взяткой меня уже встречают во Внуково компетентные ребята с жесткими лицами? Спустить ее в авиационный унитаз? А если ее потребует Чурбанов?

Адреналин и похмельный пот стекали в мои ботинки.

Во Внуково меня действительно встретили. Вопреки моим страхам — полнотелые милиционеры из хозяйственного управления министерства с добродушными бабьими ряхами. Прямо на летном поле, без комментариев загрузив две машины вином, в одну из них они усадили меня и — отправили домой, где пришлось потратить битый час, чтобы перенести тяжеленные ящики в квартиру, заставив ими подсобку в упор до потолка.

Следующим днем я навестил Чурбанова. С пакетом в портфеле. Генерал был хмур, сурово озабочен своими делами, не выказав ни малейшей радости от моего возникновения в своих служебных апартаментах.

— Чего тебе?

— Пришел поблагодарить вас за интересную поездку…

— На здоровье!

Я замялся, подыскивая слова.

— Вам просили кое-что передать…

Глаза Юрия Михайловича как-то нехорошо и пристально сощурились. Мне показалось, в них блеснул какой-то терпеливый, выжидательный гнев.

— Что передать? — с вкрадчивой угрозой вопросил он и подтянулся в кресле в мою сторону, словно к броску готовясь.

Мысли мои заметались в поисках мозгов…

— Опять-таки — благодарность за ваш визит, — скороговоркой затараторил я. — Меня, кстати, вчера встретили ваши ребята…

— Ах, это… — обмяк он. — Да, все приехало, спасибо, молодец.

— У меня личная просьба, — осмелел я, глядя на золото его погон, расшитых узорами столь же витиеватыми, сколь и пути их обретения.

— Ну?

— Вы не могли бы сказать «спасибо» за мой прием вашим грузинским коллегам из министерства? Они спланировали поездки, дали мне материалы для очерков, обязательно буду над ними работать… Особенно хочу отметить начальника милиции Кахетии и его подчиненного Неберидзе…

Чурбанов что-то пометил себе в блокноте. Затем, подумав, махнул рукой, пододвинул к себе один из телефонов, набрал номер. Коротко изложив грузинскому министру мою признательность в собственной начальственной интерпретации, вновь уткнулся в меня взглядом. Спросил:

— Тяжело пить с грузинами?

— Серьезная работа. Кстати, я прочел стихи вашей знакомой, — начал я плести обнадеживающую легенду, но он меня перебил:

— Выкини! У нее новое увлечение: эта дура решила податься в эстрадные певицы, прорезался у нее, видите ли, голос… Познакомь ее теперь с Пугачевой, такая заявка, прикинь? Все — моя Галя, добрая душа, кому только не помогает… Да и я… Все у тебя? Тогда идите, мальчик, не мешайте…

Вечером мне позвонил Зураб.

— Дорогой, — проникновенно сообщил он, — у нас все, как надо… Меня поощрил министр. Сам!

— А… Неберидзе ваш…

— Я же говорю: все, как надо, я сразу в тебя поверил! Когда в следующий раз соберешься в Кахетию…

Дальнейшее я уже не слышал, крестясь на домашние иконы и, полагая, что их надо бы освятить.

Удивительное свойство человеческого сознания: порой, уже через десятилетия, вспоминается то, что запечатлелось в нем мельком в своей незначительности и обыденности, но вдруг открылось в иной, прежде потаенной сути, как обескураживающее откровение. Или же, исподволь копившиеся детали и образы в том неотвязном багаже, что волочит за собой, ничуть им не удручаясь, поэт, либо художник, словно по внутреннему зову, подобно собравшимся в рой пчелам, соединяются в единстве выстраданной формы картины, романа, стиха.

Мое путешествие в Грузию ни в коей мере не было одухотворено даже подспудными устремлениями к накоплению творческого материала, но все состоялось помимо меня, и тот загадочный механизм, что вложен в мое существо, через много лет внезапно наполнил меня иным ощущением того пространства, где я столь праздно и бездумно существовал. И смыслом этого пространства были отнюдь не застолья, не шальные деньги, не галочка в списке туристических достижений. Смыслом стали стихи.

В 1983 году в журнале «Человек и закон», издававшемся в СССР девятимиллионным тиражом, произошел скандальчик: со своего поста главного редактора был уволен некто Семанов С.Н., уличенный в причастности к некоей антисоветской группе, считавшей необходимой русификацию политического руководства России. Скандальчик был келейный, выплескивать на публику тогдашнее противостояние в верхах КПСС и среди деятелей культуры либерального и русофильского направлений, уже отчетливо наметившихся, начальство не желало, как не желало терпеть и радикалов из того или другого стана на идеологических постах. Брежневско-Андроповский застой предполагал модель государства-пруда, где какие-то лягушки могли и поквакивать, но на определенной частоте и громкости, не влияющей на общий штиль водной глади. Но соединение их в хоть какой-нибудь громогласный хор было исключено категорически.

На смену Семанову в качестве главного редактора пришел инструктор ЦК КПСС Владимир Сиренко. Инструктор опальный, отторгнутый из ЦК то ли в силу внутренних интриг, то ли из-за доноса на его разностороннюю личную жизнь.