Николай I Освободитель // Книга 9 (СИ) - Савинков Андрей Николаевич - Страница 22

Да, на своих предприятиях с старался по возможности ограничивать эксплуатацию рабочих, но это был совсем не тот случай, когда проблему можно было решить простым росчерком пера. Хотя бы потому, что любые такие улучшения условий работы ложились на промышленника тяжким бременем в плане увеличения затрат. Можно было легко не выдержать конкуренции в плане цены конечного продукта и вылететь с рынка. Поэтому улучшенные условия труда даже на моих фабриках и заводах предоставлялись в первую очередь высококлассным специалистам и конечно в тех местах, где производились инновационные товары, не имеющие конкурентов на внутреннем и внешнем рынке.

И даже в такой мелочи шаги на встречу рабочим изрядно раздражали русских промышленников. На мое имя регулярно поступали доклады о том, что слишком мягкое отношения к рабочим идет во вред всей империи, и просьбы «закрутить гайки» у себя в хозяйстве, чтобы не давать поводов пролетариату требовать аналогичных условий в других местах. Если бы я не был императором и не имел под рукой весь репрессивный аппарат государства, уверен, горели бы мои заводы один за другим. Дикий капитализм в стадии первичного накопления капитала — как по учебнику.

Так вот мои рекомендации оказались следующими: бастующим не мешать, выставить полицейский кордон, любые провокации предотвращать на корню, предупредить лидеров забастовочного движения об ответственности за переход от мирной демонстрации к полноценному бунту. Еврейские же погромы — как и любые другие — пресекать самым жестким образом с последующим разбирательством о том, кто за такими акциями стоит.

Как потом мне рассказывали, рабочие поначалу при появлении жандармов — а полиции для обеспечения безопасности митингов очевидно было недостаточно, да и не была она тут заточена под такие случаи — были готовы начать полноценные боевые действия, но, когда оказалось, что никто силой их разгонять не собирается, произошло полнейшее единение государства и народа. На четвертый день забастовки в толпе рабочих начали мелькать подозрительные личности, и один раз даже кто-то пальнул из барабанника по стоящим в оцеплении армейцам, но тут сами пролетарии сработали на опережение: схватили провокатора и выдали его властям. Отправляться на каторгу за чьи-то политические интересы большинство протестующих не желало совершенно.

Пока рабочие Москвы изволили протестовать, подавая пример товарищам из соседних городов в Питере происходили кадровые перестановки. Чернышев был отправлен мною в отставку как не справившийся с работой, на его место с должности главы жандармов перешел Орлов, а на его место я поставил генерала Корсакова. Последний хорошо проявил себя во время Восточной войны, когда занимался всей разведкой главной армии в Австрии, после чего его переманили в ОКЖ, где он тоже не затерялся. Были конечно люди и по опытнее, однако я в какой-то момент понял, что традиция ставить на ответственные посты людей чуть старше себя уже перестала работать.

Мне в 1846 году стукнул полтинник и соответственно люди старше меня даже на десять лет уже в своей массе ответственные посты не тянули. Устраивать же в стране геронтократию я совсем не хотел, задор молодости мне был все же приятнее, чем мудрость старости. Как-то незаметно набежали прожитые года, а с ними и необходимость перестраивать свои привычки, Корсаков же был на три года младше меня и вполне мог потянуть новую должность еще лет десять-пятнадцать.

Спустя три недели проходящей мирно революции — кое-где пролетарии все же переходили от слов к более тяжелым аргументам, связанным с порчей имущества, нарушением общественного порядка и прочими безобразиями, но усиленные жандармские команды быстро и безжалостно разгоняли такие выступления, после чего заводилы прямым ходом отправлялись на каторгу, — когда забастовка начала перерастать в общенациональную, перекинувшись и на другие крупные промышленные города центральной России, а на пороге моего кабинета чуть ли не поселилась делегация от Союза Русских Промышленников, готовых уже на любые уступки лишь бы хоть как-то запустить фабрики обратно в работу, я наконец вышел из добровольной изоляции и выпустил манифест.

В нем я провозгласил начало разработки общеимперского закона о трудовой деятельности, в котором предполагалось зарегулировать взаимоотношения работника и работодателя. Так же в тексте манифеста я признавал бедственное положение рабочих и соглашался с тем, что как минимум часть их требований вполне обоснована, и соответственно будущий трудовой закон будет защищать в первую очередь интересы пролетариев, а не промышленников. Объявлялось, что новый закон будет разработан до конца года и вступит в силу с 1 января 1847 года, а до этого рабочим предлагалось свернуть забастовку и вернуться на рабочие места.

Для удержания же цен на хлеб в разумных рамках предполагалось внедрить целый комплекс срочных мер включающих в себя временный мораторий на экспорт зерна за пределы Таможенного Союза и распаковку внутренних запасов для снижения цены на рынке хлебопродуктов.

Такой поворот действительно несколько примирил бастующих — хоть и не всех, отдельные вспышки протестной активности имели места до конца этого года — с действительностью, но при этом вызвал натуральный шок среди российских денежных воротил. Сама идея необходимости защиты прав рабочих со стороны государства вместо помощи по выжиманию из них всех возможных соков у многих банально не укладывалась в голове.

Одновременно с этим все лето копавшая дело СИБ начала аресты земских чиновников, которые оказались причастны к организации забастовок. На скамье подсудимых разом очутились целых полторы сотни народных представителей из одиннадцати губерний Центральной России. Большой открытый процесс детально освещался в прессе — что тоже стало причиной спада протестной активности, никому не нравится, когда его используют в темную для удовлетворения собственных политических амбиций — и закончился уже весной следующего 1847 года отправлением части фигурантов на каторгу по статье о попытке покушения на императорскую власть. Поскольку попытка была не связана с покушением на жизнь императора «вышка» по этой статье не предполагалась, но вот пожизненная каторга — что на самом деле не сильно лучше — вполне.

Введённый в действие уже под занавес года трудовой закон в итоге стал одним из самых прогрессивных в мире. Собственно, он и особых аналогов-то не имел, только в Великобритании до этого как-то пытались законодательно ограничить эксплуатацию рабочих, но по правде говоря, все эти попытки были достаточно вялыми. Мы же решили жестко очертить рамки, выход за которые сам по себе представлялся не только незаконным, но и аморальным.

Был установлен максимальный 12-часовой рабочий день и 72-часовая рабочая неделя. Для лиц от 14 до 18 рабочая неделя сокращалась до 66 часов, а для детей от 10 до 14 — до 60, плюс таким детям было предписано посещать начальную школу не меньше 12 часов в неделю и за эти часы работодатель также должен был платить по средней ставке. Детей младше 10 лет привлекать на работы было категорически запрещено.

Вводилось такое понятие как минимальная часовая ставка, размер которой определялся на губернском уровне и ниже которой предприниматель просто не мог платить своим рабочим. Устанавливалось государственное регулирование и государственный присмотр за деятельностью профессиональных союзов, которые отныне нужно было регистрировать, а деятельность без регистрации становилась уголовным преступлением. Так же деятельность таких объединений запрещалась в случае объявления военного или чрезвычайного положения. Это была откровенная кость, брошенная промышленникам, впоследствии такая норма позволила некоторым образом взять профсоюзы под контроль и не допускать совсем уж оголтелых забастовочных движений. Я, конечно, всей душой желал улучшить жизнь простого рабочего, но точно не ценой разрушения национальной промышленности.

В структуре МВД была учреждена трудовая инспекция, чьи служащие должны были впоследствии присматривать за соблюдением закона и решать трудовые споры на низовом уровне. В случае если спор выходил за рамки полномочий инспектора, предполагалось передавать его на рассмотрения в суды, таким образом в России впервые в мире рабочие получили право на судебную защиту собственных интересов.