КОМ 2 (СИ) - Войлошников Владимир - Страница 12

На новое место человек жить приехал, можно понять.

Но я отвечал с удовольствием. Соскучился, видать.

Радость плескала через край! Ничего меня не смущало — ни сибирская наша предновогодняя холодина, ни сгущающиеся сумерки. Я ещё и дверь распахнул, чтоб запах снега и мороза лучше чуять! Нас-то внутри магический контур греет.

«Саранча» бежит, снежок хрустит! И так душа развернулась, что захотелось… петь, да. И запел! А Хаген послушал-послушал, да и воскликнул:

— Отличная песня! Я могу подпевать, только по-нашему.

И как давай рулады выводить, да такие чудные, похлеще монгольского пения.

— Это что за диво? — спрашиваю. А он смеётся:

— Это наш баварский йодль.

— Никогда не слышал. Занятная штука. А ну, давай на пару! Нашу, сирийскую!

И вышло у нас:

Из Ефрата, из реки —

йодоль-йодо-ли!

Поят ко́ней казаки —

йодоль-йодо-ли!

По сирийской, по земл и —

йодоль-йодо-ли!

Казаки в поход пошли —

йодоль-йодо-ли! — и дальше на целый куплет этих «ли-доли-доли».

Так с этим йодлем во двор и влетели. А там навстречу — и батя из конюшни выбегает, и Серафимушка моя на крыльцо торопится, кругленькая как шарик, да ещё в шаль пуховую кутается, и матушка из своей травной избы выскочила с какими-то колбами в руках, а из-за её плеча Марта выглядывает с совершенно непередаваемым выражением лица. Знакомое услыхала, что ль⁈

Выскочили мы с дойчем на снежок двора:

— Ну, здравствуйте, родные! — кричу. — Принимайте нового члена семьи. Хаген фор Ярроу, природный немец.

— Опять спас? — засмеялся батя и первым подошёл руку мне пожать, обнять. Увидал погоны новые: — Хорунжий! Эк ты через чины скачешь! Так скоро, глядишь, и отца догонишь.

— Ильюша! — маман, поскорее сунувшая Марте колбочки, повисла у меня на шее.

— Удушите, мама!

— Живой!

— Да живой-живой, что мне сдеется! А чего ж супруга моя разлюбезная… — я хотел сказать: «Обнимать меня не бежит», — но понял, что что-то не то.

Серафима стояла на крыльце, чуть подавшись вперёд и обеими руками схватившись за поясницу. Глаза на бледном лице огромные, а сказать только и смогла:

— Ой…

— Началось! — всплеснула руками матушка. — Марфуша, унеси растворы, не до них сейчас будет!

Я кинулся к жене, не дай Бог, падать примется. Она вцепилась в меня мёртвой хваткой:

— Илюша, Илюшенька, я боюсь…

— Чш-чш-чш!.. — я и сам боюсь, чего там. Но вслух сказал бодро: — Маман у нас повитуха, всё хорошо будет.

— А до́ктора?..

— И доктора тебе привезу, прям щас и метнусь! Пойдём, до диванчика доведу тебя…

Я успел торопливо поцеловать жену и полез в шагоход в совершенной панике.

— И Лизу! Лизу привези! — закричала вслед матушка.

— Ладно! — и тут до меня дошло. — А куда я её посажу-то??? На крышу⁈

— Илюха! Погоди! — замахал мне отец. — «Победу» лучше возьми! На ней и в городе везде можно, и людей посадишь.

Я полез из «Саранчи», забыл в суете лестницу выдвинуть и чуть не навернулся.

— Да не орите вы! — прикрикнула на нас матушка. — Чего забегали-то, заметались, как петухи с отрубленными бошками⁈ Первые роды! Думаете, кошка она вам или что? Тут время пройдёт. Только началось! Два часа в запасе самое малое. А то и все шесть. Езжай спокойно.

Пока я выгонял из сарайки машину, Марта выскочила из травной избы с маленькой коробочкой, в которой что-то тихонько брякало:

— Вот! Возьмите, герр Коршунов. Это вашей матушки новое лекарство. Успокоительные пастилки. Разжёвывать по одной, но не больше трёх штук за раз.

— Три штуки ему и выдай, — распорядилась с крыльца матушка, — а то с выпученных глаз съест всю пачку, да за рулём уснёт.

С этими словами она скрылась в доме, а я помчался на машине в город, разжёвывая первую мягкую подушечку, отчётливо отдающую мятой с привкусом слабой горечи. Выезжая на тракт закинул в рот вторую, а на въезде в город — третью. И перед больничкой, с которой у нас заранее был заключён договор, остановился спокойный, как наш полковой особист.

Вбежал в приёмную, откуда меня сразу препроводили в кабинет. Доктор обозрел меня с величайшим удивлением:

— Уверяю вас, любезный, я бы поехал с вами даже если бы вы явились по-простому…

Я сперва аж не понял. Забыл в суете, что в парадке-то!

— А! Это, доктор, случайно вышло. Я только с Сирии вернулся, понимаете ли.

— М-м! Ну, это вы вовремя успели! Вы езжайте, голубчик. Адрес я знаю, на своей машине подъеду. Только возьму необходимое.

Оттуда я заскочил за Лизаветой — у ней с матерью, оказывается, договорённость была, что Лиза на первую неделю к нам приедет, ребятишек с няней оставив. Доктор-то ребёночка примет — и в город, а Лиза хоть и не сильный целитель, зато поддерживать может постоянно.

Ну вот, примчался с ней — во дворе уж машина белая с красным крестом стоит. А потом три часа по двору круги нарезал, полушубок накинув. Не чуял мороза.

Батя и Хаген, перезнакомившиеся за время моего отсутствия, чинно сидели за столом в мастерской, потягивая клюквенную наливку и заедая чем Бог послал. Женщины не выходили из дома. Доктор тоже не выходил. Меня внутрь не пускали, во избежание. Нервничать, говорят, будешь, шарахнешь ещё заклинанием не вовремя.

Батя высунулся из мастерской:

— Иди посиди уже, Илюха! Голова от твоего метлесения кружиться начинает.

— Да не могу я! — я, правда, не мог. Пока ходишь — вроде ничего. А как сядешь — всякие ужасти в голову начинали лезти.

Да ещё звуки страшные мерещатся. Встану под окном — и всё кажется, Сима стонет да кричит.

Вечер сделался совсем уж густо-синим, когда на крыльцо выскочила Марта:

— Герр Коршунов! Вас просят.

Вот я ломанулся в дом лосём!

— Тише, братец! — охолонила меня в прихожей Лиза. — Не голоси там громко, да не кидайся. Руки-то хоть с дороги помыл?

— Забыл! Да какое там… Щас!

Наконец меня впустили в спальню. Доктор о чём-то чинно разговаривал с матушкой, Марта мешала в кружке какие-то порошочки, а на кровати, уже укрытая нарядным одеялом… тут меня, братцы, до слёз проняло, честное слово. Такой она мне маленькой показалась. Волосы мокрые ко лбу прилипли, вокруг глаз тени синие, а в руках кулёк.

Я осторожно присел на край постели и заглянул за отвёрнутые пелёнки.

Божечки, маленький человечек! Красненький, сморщенный, сопит, к титьке присосался.

— Сын, — сказала Серафима и ткнулась лбом в моё плечо.

Лизавета через кровать протянула мне платок, не дала оконфузиться. Одной рукой обнимал жену… а другой слёзы утирал. Вокруг говорили что-то — слова доходили с трудом.

— Подержишь? — спросила Сима.

— А можно?

Она улыбнулась:

— Ты же отец.

Как странно звучит! Я — отец… Принял свёрток, в моих руках показавшийся мне вовсе уж крошечным, и тут доктор сказал:

— Три семьсот. Довольно крупный мальчик для первых родов. Но, спасибо вашей матушке, всё обошлось без осложнений.

Крупный мальчик спал у меня на руках, насупив крошечные бровки.

Время, наверное, подкатывало уже к полуночи, когда женщины решили, что Серафиме можно осторожно вставать, помогли ей нарядиться в специальное платье с дополнительными застёжками на груди и пелеринкой — чтоб кормить удобно было — и я под ручку вывел её в гостиную.

— Ну, казак лихой, рассказывай теперь про золотую саблю, — расправляя усы, усмехнулся батя.

— Ах ты, пень горелый, я и забыл про неё!

— Как! — матушка глаза вытаращила. — Прям золотая⁈

— Ну, клинок-то стальной. Но рукоять — из золота. И даже камушки какие-то вделаны.

— Ну-ка!

И пошло оханье и передача наградной сабли из рук в руки, и восторги, и прочие цыканья и восклицания.

— Я дойча-то порасспросил, — снова начал батя. Хаген, скромно молчавший, кивнул. — Но теперь хотелось бы от тебя услышать.