Замок - Гурвич Владимир Моисеевич - Страница 63

— Случались, но не такой интенсивностью, — неохотно признал Антон. — И что, по-вашему, это может означать?

— Я не психиатр, мне трудно судить. В институте, если быть честной, меньше всего занималась психиатрией, знала, что это не моя дисциплина. Но, насколько я понимаю, симптомы тревожные.

— На что вы намекаете? — резко спросил Антон.

— Анастасия Владимировна, никогда не обращалась за психиатрической помощью?

— Никогда! — резко ответил Антон, — об этом даже речи не могло быть.

— Но боюсь, придется. Это требуется, как минимум, для профилактики. Симптомы нехорошие.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Каманин.

— Пока я была с ней, она все время только говорила о портрете.

— Что за портрет? — спросил Антон.

— Вы разве не знаете, Эмма Витольдовна сегодня писала портрет вашего отца. Эмма Витольдовна только что рассказал мне, что Анастасия Владимировна приходила к ней и просила отдать его ей. Эмма Витольдовна отказалась. Скорей всего это и спровоцировала приступ истерики.

— Вот почему она все время повторяла слово: «портрет», — хмуро произнес Антон. — Значит, нужно, чтобы Эмма Витольдовна отдала бы этот портрет. Это успокоит мать.

— Возможно, на какое-то время и успокоит. Но затем появится новый раздражитель — и кто знает, что случится. Анастасии Владимировне требуется, как минимум, постоянное наблюдение врача.

— Психиатра? — уточнил Антон.

— Психиатра, — подтвердила Мария.

— Ну, уж нет, я им в руки мать не отдам.

— Этим вы нанесете ей вред.

— Я знаю, вам выгодно представить мою маму сумасшедшей! — вскочил Антон. — Я этого не допущу. — Антон выскочил из номера.

Каманин растерянно посмотрел на Марию.

— Что с ним делать, ума не приложу. Ты не находишь, что это грустное зрелище.

— А ты считаешь, что ты в этом совсем не виноват? — спросила Мария.

— Наверное, виноват, — согласился Каманин. — Но боюсь, что уже изменить ничего нельзя. А ты действительно думаешь, что Настя не совсем в своем уме?

— Я почти в этом не сомневаюсь. Она не сумасшедшая, но если оставить все, как есть, то опасность ею стать большая. Впрочем, я не психиатр.

— И что же делать?

— Пока ничего, — пожала плечами Мария. — Не вызывать же бригаду из польского психдома. Да и необходимости такой нет. Просто с ней случаются периоды помутнения рассудка. Пока они краткие, но если не лечить, его можно совсем лишиться. Ты должен уговорить Антона принять нужные меры.

Каманин покачал головой.

— Ты думаешь, почему он не хочет ничего в этом плане делать? Он боится за свою карьеру. Если его начальство узнает, что его мать лечится у психиатров, это может бросить тень и на него. Вдруг и с ним не все в этом плане в порядке.

— Но ведь она его мать.

— Карьера для него важней. Но ты права, поговорить с ним, наверное, придется. Что-то слишком много разговоров у меня накапливается с моими детьми. А ведь все они уже взрослые люди. Хотя мне иногда кажется, что взрослых людей почти не бывает. Вот и мне, словно юноше, хочется продолжить тебя целовать.

Ростислав сидел на берегу озера, смотрел на его гладкую словно зеркало поверхность и размышлял. Решение, которое он откладывал столько времени, больше откладывать было нельзя. Он должен его принять сегодня. И не просто сегодня, а прямо сейчас. Ну, может, не сейчас, а минут через десять. Еще так хочется пожить в прежней действительности, только теперь он по-настоящему осознает, как же ему было в ней комфортно. Несмотря ни на трудности в бизнесе, на непростые отношения с женой, на постоянные колебания, как вести дела дальше. И на многое другое. Он много раз проклинал себя за то, что однажды пустился в этот путь, работал бы себе обычным программистом — и горя не знал. Делал бы что положено, а больше от него никто бы и не требовал. То, как живут миллионы людей. Но то были лишь поверхностями чувствами под влиянием моментов. А на самом деле он был, если уж не счастлив, но очень доволен тем, что сумел сделать за все это время. И вот теперь этот этап жизни он завершает.

Ростислав посмотрел на часы. Из оставленных им для прежней жизни десяти минут уже истекло семь. Осталось всего три. Совсем ничего. Раньше бы на них он и внимания не обратил бы, а сейчас готов считать каждую секунду.

Его взгляд переместился на озеро. Вот кому хорошо, оно безмятежное, ничуть не меняется на протяжении столетий и даже тысячелетий. Покоится в своем котловане — и ничего не боится. Да и что с ним может случиться, пройдет еще много лет — и оно останется точно таким же. Это вот люди вынуждены постоянно меняться, какая-то неведомая сила заставляет их это делать. Иначе возникает острое ощущение, что что-то идет не так. Он не знает, как другие, но ему крайне трудно жить с таким чувством. Вот и приходится регулярно принимать судьбоносные решения. А ведь есть немало тех, кто не принял их ни одного. И вполне счастливы и благополучны. И у них и мысли нет о своей ущербности.

Ростислав снова посмотрел на часы, десять минут истекло, прошло уже даже одиннадцать. Плохая примета, он нарушил установленный самим же срок. Новую жизнь следовало бы начать без опозданий.

Ростислав встал и стал подниматься к замку. Не без удивления он отметил, что пока чувствует себя вполне спокойно. Возможно, он еще до конца не осознал, как сильно все только что для него изменилось.

Мазуревичуте сидела на террасе и курила.

— Не знал, что вы курите.

Женщина скосила глаза на подошедшего к ней Лагунова.

— Иногда, когда хочу что-нибудь обдумать.

— Можно присесть рядом с вами?

— А кто вам может это запретить, — улыбнулась литовка.

Лагунов даже излишне близко сел рядом с Мазуревичуте. Она посмотрела на него, ничего не сказала и не отодвинулась.

— Вы случайно не думаете об интервью Каманина? — поинтересовался журналист.

— Думаю, — ответила она. — А что?

— Я хотел с вами поговорить о нем.

— Так мы же уже говорили. И ни раз.

— Говорили, но мне все равно не все в нем понятно.

— Что же именно?

— Когда он говорил, я верил практически каждому его слову. А сейчас не верю почти ничему.

— Ясно, — сказала Мазуревичуте. — Ни вы один.

— То есть, так считают многие, — обрадовался Лагунов.

Мазуревичуте снова посмотрела на него, после чего затушила сигарету.

— Вижу, вас это радует.

— Не то, что радует, — смутился Лагунов.

— Не врите, Сережа. Вы же взрослый мужчина, вам унизительно врать женщине. Всегда терпеть не могла мужчин-врунов.

Лагунов вдруг покраснел.

— Хорошо, Рута, не буду врать. Да, радует.

— А почему? Потому что в этом случае он предстает таким же, как все.

— Наверное, вы в чем-то правы, — вздохнул Лагунов.

— Ни в чем-то, а во всем. Вы же только что обещали не врать. Так вы мне никогда не понравитесь. — На лице женщины появилась лукавая улыбка.

— Вам слишком трудно понравиться, — смущенно пробормотал Лагунов. — Боюсь, мне это не по силам.

— Но пробовать-то все равно надо. Дорогу осилит идущий. Или вы так не считаете?

— Считаю, — не очень уверенно произнес Лагунов.

Мазуревичуте в знак одобрения кивнула головой.

— Так что вас смутило в интервью? — спросила она.

— Я не могу понять, откуда проистекает его уверенность в своей правоте. Я внимательно ознакомился с его биографией, он обычный грешный человек. Одних жен столько поменял. И не только жен.

Мазуревичуте насмешливо посмотрела на своего собеседника.

— Хотите сказать — еще и любовниц.

— Да.

— А он и не скрывает, что грешный человек, он этим даже очень гордится.

— Гордится? — изумился Лагунов. — Но чем тут можно гордиться. Я тоже грешный человек, но не вижу в этом предмета для гордости.

— Когда мы были вместе, Феликс мне часто повторял: человек должен в своей жизни максимально раскрыться во всех своих проявлениях. Если он этого не делает, если искусственно сдерживает себя, значит, ведет неправедный образ жизни.