Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф - Страница 64

– Мой дорогой друг, разве… разве вы не видите, что сам факт вашего сущ… существования противен природе? Я, как и вы… как и…

Он уткнулся лицом в стол и неожиданно закончил свою сентенцию продолжительным всхрапом.

Олмейер пожал плечами и вернулся к балюстраде. Он редко пил джин, которым торговал, но когда пил, даже малой дозы хватало, чтобы пробудить в его душе мятежные чувства в отношении мирового устройства. Вот и теперь, перегнувшись через перила, он, не сдерживаясь, орал в темноту, в сторону далекого, невидимого отсюда, привозного гранитного надгробия, на котором Лингард счел уместным начертать слова об избавлении Виллемса и Божьей милости.

– Отец, ты не прав! Не прав! Я хочу, чтобы он поплатился. Он должен поплатиться! Где ты, Виллемс? Эй! Эй! Одна надежда, что в том месте, где ты сейчас, нет милости.

– Надежда, – эхом прошептали оторопевшие лес, река и холмы.

Олмейер, сколько ни прислушивался с пьяной улыбкой на губах, так и не дождался иного ответа.

– Каспар! Макан!

Знакомые пронзительные вопли выдернули Олмейера из грез о прекрасном будущем и вернули в неприглядную реальность. Этот голос Олмейер слушал уже много лет и с каждым годом ненавидел все больше. Ничего, недолго осталось.

Недовольно передернувшись, Олмейер перестал обращать внимание на крики. Опершись локтями на перила веранды, он не сводил глаз с широкой реки, которая катилась перед ним торопливо и равнодушно. Ему нравилось смотреть на нее на закате. Может быть потому, что в этот час ныряющее в воду солнце разливало по волнам Пантая золотой блеск, и думы Олмейера тоже полнились золотом – тем, которое он не добыл; тем, которое – наверняка обманом – заполучили другие, и тем, которое он собирался – разумеется, честным путем – раздобыть для них с Ниной. Захваченный мыслями о богатстве и могуществе, он уносился прочь от здешнего берега, где застрял на долгие годы, забывал бесконечную и изнуряющую борьбу за жизнь в мечтах о великолепном и роскошном вознаграждении. Они с дочерью – богатые, уважаемые – поселятся в Европе. При ее красоте и его невероятном богатстве никто и не вспомнит о смешанной крови Нины. Наслаждаясь ее триумфом, он помолодеет душой и забудет, как четверть века терпел лишения, чувствуя себя узником здешних мест. До исполнения мечты рукой подать. Лишь бы Дэйн скорее вернулся! Опаздывает уже на неделю. В его интересах вернуться побыстрее, чтобы получить свою долю. Может статься, сегодня ночью он будет здесь.

Вот о чем размышлял Олмейер, рассеянно глядя на реку с веранды нового, но, увы, начавшего ветшать дома, этой последней неудачи его жизни. Сегодня вечером на волнах не было ни единого золотистого отблеска – река раздулась от дождей, и мутный яростный поток тащил тонкие веточки, гнилые бревна и целые древесные стволы с листвой и корнями, в которых перекатывались свирепо ревущие струи.

Одно из таких деревьев вынесло на отмель прямо возле дома, и Олмейер, очнувшись от дум, уставился на него с вялым интересом. Дерево лениво покружило среди бурлящей пены и вскоре снова соскользнуло в поток и поплыло по течению, покачиваясь и выставляя ввысь оголенную ветку – словно взывало к небесам в безмолвной мольбе покарать реку за ее неоправданную жестокость. Любопытство Олмейера росло каждую секунду. Он перегнулся через перила, чтобы разглядеть, минует ли дерево лежащую впереди мель. Миновало, и он подался назад, размышляя, что теперь оно уж точно достигнет моря. Олмейер от всего сердца позавидовал бездушному бревну, которое казалось уже совсем маленьким и почти растаяло в сгущавшейся тьме. Когда дерево совсем исчезло из виду, он задумался, как далеко его занесет. Повернет оно к северу или же к югу? К югу, наверное, и тогда доплывет до самого Макасара, что на Сулавеси!

Макасар! Мыслями Олмейер обогнал дерево в воображаемом путешествии, но память перенесла его лет на двадцать назад, воскресив скромного худощавого юношу. Одетый в белое, он сходил с голландского корабля на запыленную пристань Макасара, чтобы сколотить капитал на складах старого Хедига. Серьезная веха в судьбе, начало новой жизни. Его отец, мелкий служащий Ботанического сада Бейтензорга был, вне всяких сомнений, счастлив устроить сына в подобную компанию. Сам юноша тоже оказался не прочь покинуть губительное для здоровья побережье Явы и сомнительные удобства родительского бунгало, где отец целыми днями ворчал, проклиная тупость местных садовников, а мать, раскинувшись в шезлонге, оплакивала утраченные радости жизни, которыми наслаждалась в родном Амстердаме по праву дочери торговца сигарами.

Так что Олмейер покинул дом с легким сердцем и еще более легким карманом. Он бегло говорил по-английски, знал назубок арифметику и был готов покорять мир, ничуть не сомневаясь, что тот готов ему покориться.

Теперь, по прошествии двадцати лет, в удушающей жаре борнейского вечера он с щемящей грустью вспоминал высокие прохладные склады с их длинными прямыми «проспектами» меж ящиков с джином и тюков с тканями; бесшумные двери; неяркое освещение, столь приятное глазу после слепящего уличного пекла; небольшие отгороженные закутки среди кип товаров, где китайские клерки – опрятные, спокойные, с невыразимо печальными глазами – молча и стремительно что-то писали среди шума и гама чернорабочих, которые катили бочки или грузили ящики под заунывную песню с исступленным выкриком в конце. А в самой дальней части склада, куда почти не доносился шум работ, напротив огромной двери был отгорожен ярко освещенный отсек побольше. Здесь негромко и беспрерывно позвякивали серебряные гульдены, которые считали и складывали в столбики аккуратные китайцы под надзором мистера Винка – кассира, гениального руководителя склада и правой руки хозяина.

Олмейер работал там же, за столом, у небольшой зеленой двери, подле которой всегда стоял малаец, подпоясанный красным кушаком и в тюрбане. С ритмичностью механизма он подергивал свисавшую откуда-то сверху тонкую веревку, а та раскачивала опахало, закрепленное с другой стороны зеленой двери, где находился так называемый личный кабинет. Там восседал сам хозяин, старина Худиг, принимая шумных посетителей. Время от времени дверь распахивалась, открывая другой мир, в синеватых клубах табачного дыма, с разнокалиберными бутылками и кувшинами на длинном столе. Там в ротанговых креслах непринужденно раскинулись громогласные гости, а выглянувший хозяин, не отпуская дверной ручки, что-то гудел на ухо Винку, орал на весь склад приказы или, углядев неуверенно мнущегося на пороге незнакомца, приветствовал его дружеским ревом: «Прожу ваз, капидан! Одкуда вы? Бали? Боны есдь? Давайте! Беру взе, что есдь! Га-га-га! Входиде!» Под приветственные крики посетитель втягивался внутрь, дверь захлопывалась, и склад снова наполнялся привычными звуками: пением рабочих, грохотом бочек, скрипом быстрых перьев, – и над всем этим витало музыкальное позвякивание серебряных монет, перебираемых желтыми пальцами сосредоточенных китайцев.

В те времена в Макасаре кипела и жизнь, и торговля. Туда со всех островов стекались горячие головы. Снарядив в Австралии шхуны, они штурмовали Малайский архипелаг в поисках золота и приключений. Отчаянные, бесшабашные, удачливые, закаленные в стычках с пиратами, которых до сих пор было полно у любого побережья, они легко делали деньги и съезжались в бухту на «рандеву» для сделок и развлечений. Голландцы звали их английскими торгашами. Часть из них определенно составляли джентльмены, очарованные романтикой здешней жизни, другую часть – моряки. И признанным королем над всеми был Том Лингард, которого малайцы – как мирные рыбаки, так и кровожадные головорезы – искренне, нет ли, называли Раджа Лаут – Повелитель Моря.